Василий ЛАНОВОЙ:
«Клянусь честью!..» Таких актеров, как народный артист СССР Василий Лановой, называют культовыми. Их обожают и всегда встречают овациями. Их фильмы смотрят по десятку раз, с героев их «строят жизнь». Среди множества киноролей, которыми Василий Лановой вошел в сознание миллионов, есть два персонажа, помогающих в полном смысле этого слова людям жить. С именем Павки Корчагина («Как закалялась сталь») страна восстанавливала послевоенную разруху, а Иван Варавва из «Офицеров», подтверждает статистика, в 70-х годах прошлого века обеспечил приток абитуриентов в военные училища.
«Клянусь честью!..»
Таких актеров, как народный артист СССР Василий Лановой, называют культовыми. Их обожают и всегда встречают овациями. Их фильмы смотрят по десятку раз, с героев их «строят жизнь». Среди множества киноролей, которыми Василий Лановой вошел в сознание миллионов, есть два персонажа, помогающих в полном смысле этого слова людям жить. С именем Павки Корчагина («Как закалялась сталь») страна восстанавливала послевоенную разруху, а Иван Варавва из «Офицеров», подтверждает статистика, в 70-х годах прошлого века обеспечил приток абитуриентов в военные училища. Свой 75-летний юбилей актер встречает премьерой спектакля «Последние луны» в Театре им. Евг. Вахтангова, в котором играет вместе с супругой Ириной Купченко.
– Василий Семенович, в ваших юбилейных спектаклях по пьесам Эрика Шмитта перед зрителями предстают исключительные личности – нобелевский лауреат, писатель Абель Знорко («Посвящение Еве»), великий французский актер («Фредерик Леметр, или Бульвар преступлений»), таков и старик-профессор из «Последних лун» по пьесе Фурио Бордона. В силу обстоятельств все они оказываются удаленными от мира, живут одиноко и много размышляют о жизни. Чем обусловлен этот выбор?
– Разве не очевидно, что во всех этих пьесах, написанных по канонам западной драматургии, я нахожу богатый аналитический материал? В образе Абеля Знорко точно выражено самочувствование человека конца ХХ века, с его гипертрофированным индивидуалистическим сознанием, агрессивностью, отсутствием духовной гармонии и некоммуникабельностью. Все эти ощущения, сплавляясь, порождают в нем страх – за себя, за свое творчество, за жизнь вообще. И это тот двигатель, который заставляет моего героя бежать из мира, уединившись в стеклянной башне своих представлений о жизни. И когда эта башня рушится и он узнает, что его любимая женщина умерла 15 лет назад, а все письма от нее за эти годы не более чем мистификация, он понимает, что жизнь прожита зря. Написана пьеса, между прочим, в начале ХХ века, но накладывается на современное сознание идеально. Увы, мало что изменилось в человеке за это время.
Во «Фредерике Леметре» меня привлекла тема актерской судьбы – трагической, страшной, но и счастливой. События развиваются в 30-50-х годах ХIХ века в одном из бульварных театров Парижа, в котором ставились мелодрамы. Как говорили в Париже, в «Комеди франсез» дамы ходили демонстрировать бриллианты, а на бульвар Тампль – рыдать. Вот и Фредерик Леметр, блистательный актер, владеющий как комедией, буффонадой, так и трагедией, не найдя себя в «Комеди франсез», ушел в эту яркую, потрясающую жизнь. Первый и второй акты спектакля сделаны в разном ключе – от полетов на люстре и дальних кульбитов до трагического финала. Очень, кстати, реального: именно так, забытый всеми, умирал в сумасшедшем доме замечательный наш актер Николай Гриценко. Как актеру мне было интересно свести воедино все эти полюса, потому что, несмотря на трагический финал, пьеса написана во славу актера, который, зная, что в будущем его ждут нищета и забвение, продолжает оставаться на сцене.
А старик-профессор из «Последних лун» из-за сложных отношений с сыном оказывается в доме престарелых. Этот герой мне близок своими ощущениями от потери «своего» мира. Он говорит о том, что его «прекрасная культура, основательная и высокая, как кафедральный собор, превратилась в товар для старьевщика». Что искусство, которое он любил, «побеждено», чувства, которые его волновали, «сделались смешны». Он в отчаянии от того, что современный мир не пользуется его «словарем». И потому ему хочется «забиться в какую-нибудь щель и думать о прошлом». Не скрою, тема переоценки ценностей и повсеместного наступления масс-культа меня очень волнует. А то, как происходит это в России, в особенности.
– Вы по этой причине не снимаетесь в сериалах?
– Как это не снимаюсь, все зависит от предложенного материала. С удовольствием сыграл Николая Михайловича Карамзина в эпизоде пушкинского сериала Натальи Бондарчук. В сериале «Офицеры. Солдаты Российской империи» у меня роль генерала Осоргина, одного из руководителей легендарного подразделения спецназа «Вымпел». Роль небольшая, но драматичная – у генерала пропал без вести сын, тоже спецназовец. К фильму «Офицеры» сериал не имеет никакого отношения, режиссер – Мурад Алиев. В сериале «Брежнев» мне предложили роль Андропова, но от фильма остался неприятный осадок. Мои лучшие актерские сцены не вошли в картину – из шести замечательных серий сделали четыре. А вообще-то сериалы – потогонное производство, серию снимают за 10 дней, так что ни о каком творчестве там не может идти речь.
В Киеве не так давно снялся у Андрея Бенкендорфа в детективе на исторической основе – «Искушение святого Патрика». Вообще-то не люблю детективов, в 1992-1993 годах, помню, согласился сниматься в «Черном квадрате» лишь потому, что семья народного артиста Ланового умирала с голоду. А этот сюжет показался мне симпатичным.
Министерство культуры, слава Богу, хоть какие-то гроши стало выделять кинематографистам. Возможно, прекратится наконец ситуация, при которой любой человек, нашедший деньги, становился режиссером и мог пропагандировать свои идеи, не имеющие никакого отношения к потребностям государства.
– Вы так и не смирились с тем, что произошла смена приоритетов?
– А кто смирился?! Мне кажется, каждый думающий человек по-прежнему пытается осмыслить, что же представляла наша жизнь еще не так давно. В той жизни мы выиграли гигантскую войну, в кратчайшие сроки восстановили разрушенное хозяйство, запустили в космос Гагарина. Были и у нас великие грехи, но какое государство, становясь на ноги, не имеет их, покажите мне таких праведников?!
Так что когда иные журналисты, лукаво улыбаясь, спрашивают меня, как я теперь отношусь к Павке Корчагину, говорю: «Вот теперь уважаю его в тысячу раз больше, и, дай Бог, нашим внукам обладать хотя бы тысячной долей той веры в правоту собственного дела, которую имел он». С горечью вижу: напади сегодня, не дай Бог, враг на нашу страну – те мальчики и девочки, которые сидят у лотков, играют на биржах и красуются на экранах ТВ и страницах газет, мгновенно сбегут за границу. Быть миллионером сегодня главное, а наука и культура – на десятом месте.
Ведь до чего доходило – однажды на Арбате, когда я проходил мимо торговых палаток, из одного окошка высунулся юнец и закричал мне: «Василий Семенович! Помните, вы в «Офицерах» фразу такую говорите – «Есть такая профессия – Родину защищать?!» Я остановился – встреча со зрителем. «Да, – отвечаю, – помню». – «А теперь знаете, как говорят?» – «Нет». – «Есть такая профессия – Родину расхищать!» – И – хохочет. Вот его главный приоритет. И он не смог сдержаться, чтобы не сообщить мне о нем.
А все эти разговоры о национальностях, когда это было в советское время?! Братские славянские республики – Россию, Украину, Белоруссию – разделили искусственно, и самая большая глупость заключается в том, что люди, живущие в этих республиках, не воспротивились этому произволу. И сейчас пожинаем плоды. Меня, например, очень удручает то, что молодежь, не устаю об этом говорить, перестала петь родные песни. Когда человек не поет песни предков, обрывается корневая связь с прошлыми поколениями. Уверен, что народная песня должна входить в сознание младенца с пеленок, он должен ощущать, к какой культуре принадлежит. Критики почему-то удивлены, что телезрители тянутся к старым фильмам, среди которых немало и моих картин. А чему удивляться: наши фильмы гуманны, в них нет тех жестокостей, которыми изобилует современный экран. А главное, в них показана любовь, которая одухотворяет человека, а не низводит его в разряд животных.
– Расскажите, как родился образ Павки Корчагина?
– Достаточно случайно, как и все в жизни бывает. В 1941-м я с двумя сестрами оказался в оккупации на Украине – в селе Стрымба между Одессой и Винницей. Через две недели в село вступили румыны, и немцы отдали им эту область. В школе стали преподавать румынский язык, и я хорошо помню, как румын сидел у нас на уроках. Однажды он заболел, и учитель, попросив закрыть дверь на ножку стула, достал книгу Миколы Островского «Як гуртовалась сталь». Естественно, мы влюбились в Павку. И когда в 1956 году мне предложили попробоваться на роль, я сказал: «Где же вы раньше были, я давно готов?!» До такой степени был убежден, что Корчагина буду играть я.
– Вам не нужно было ничего изобретать?
– Нет, я просто ждал, во мне он живой был, очень живой, и когда начал пробоваться, Алов и Наумов сказали: «Ну вот, вот…» – и я был утвержден. Надо сказать, что эти режиссеры своеобразно снимали Павку, они изначально твердили мне фразу Андре Жида, который в 1934-м был на аудиенции у Николая Островского и, выйдя от него, произнес: «Это ваш коммунистический Иисус Христос». Режиссеры так и говорили: «Вася, вот и играй Христа». Мы и создавали образ максималиста, человека идеи, героя.
– Вы много занимаетесь Пушкиным – вам понравилось, как в телепроекте «Имя России» защищали Александра Сергеевича?
– Во время кризисов в России всегда вспоминали своего бога – Пушкина. Успокаивалось – Александр Сергеевич уходил как бы на второй план. И, безусловно, сегодня его имя воспринимается как символ будущего возрождения России. И надо сказать, что в споре с западником Чаадаевым по поводу истории России, ее культуры, православия, национальных истоков Пушкин оказывается настолько современным, что легко побеждает противника. Он говорит: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». И в то же время глупо утверждать, что с Запада к нам идет одна бездуховность. Благодаря Западу, например, наряду с другими научными достижениями владеем сегодня анализом. Но для того, чтобы лет через 10 не превратиться в жалкое его подспорье, нам не следует забывать, что основополагающим Пушкин изначально ставил духовность нации, великую историю народа и его православие.
В моем пушкинском репертуаре его непревзойденная лирика, «Метель» и «Медный всадник». Включил в программу «Песни западных славян» – этот ответ Пушкина католицизму. Скажу по правде, что сам я получил атеистическое воспитание, но отдаю должное той великой роли, которую сыграло православие в утверждении духовности народа. И если отступим хоть на полшага на этом фронте, погубить нас не составит труда.
– Сколько лет вы пристально занимаетесь Пушкиным?
– Всерьез читаю его со сцены с 1947 года, когда стал заниматься в кружке художественной самодеятельности во Дворце культуры при Автозаводе им. Лихачева. Меня ввели в программу, которая шла уже 10 лет, и я, помню, читал «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» и многие другие стихи. На сцене Театра им. Вахтангова мне довелось сыграть самого поэта в пьесе Коростылева «Шаги Командора». Моя любимая Юлечка Борисова играла, стало быть, Натали, а Юрий Алексеевич Яковлев – Николая I. В кино сыграл помещика Берестова в «Барышне-крестьянке».
– Вы открыли для себя что-то сокровенное в поэте?
– Читая Пушкина, ощутил прежде всего, какая здоровая у нас нация, и нашего здоровья, мудрости, жизнестойкости хватит на века. Так что Пушкин заряжает оптимизмом и верой в глубинную нравственность народа. Для меня он как воздух, как кислород, все, к чему он прикасается, начинает жить, дышать, улыбаться, осознавать свою ценность в этом мире. Он для меня – живой бог. А какая звонкость в словах, они у него не льющиеся, не стелющиеся, а как бы вскакивающие, несущиеся вперед, как поток. И если допустимо говорить о горизонтальных и вертикальных мыслях в поэзии, то у Пушкина они в основном вертикальные. А таким богатством ритмов, как у него, мне кажется, не обладал ни один из поэтов.
– А как же нападки современных «румяных критиков»?
– Это вы о «Прогулках с Пушкиным» и подобных вещах? Так что ж, он был живой человек, и у него были грехи, повороты и даже компромиссы, но всякий раз, говоря его слогом, особым, не как у посредственности, а как у гения. Не могу не привести отрывок из известного пушкинского письма Петру Вяземскому: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Толпа… жадно читает исповеди, записи, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении… он, мол, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе». Нет, не по зубам Пушкин «критикам» и сегодня!..
– Позвольте поинтересоваться, почему все-таки из многих повестей и поэм Пушкина вы выбрали «Метель» и «Медного всадника»?
– «Метель» – еще и потому, что с возрастом стал необыкновенно ценить в Пушкине мистические вещи, в которых присутствует рок. И в этом смысле «Метель» для меня какое-то фантасмагорическое указание, не позволившее героине обвенчаться с Владимиром, хотя они любили друг друга и даже пошли супротив воли родителей. Читаю эту вещь под великую музыку Свиридова и – счастлив. А в «Медном всаднике» извечен конфликт личности и державы, в котором личность падает жертвой государственности. Это было во всех государствах. Просто в одних странах раньше пришли к цивилизованным формам, в других – позже, и в этом все дело.
– Да, хорошую литературу вы всегда выдвигали главным требованием для кино. А расскажите о своих «встречах» с Михаилом Булгаковым. Кроме того, что сыграли оперного баса Шервинского в «Днях Турбиных», вы и «от автора» выступали в документальном фильме «Я вернусь…».
– В основе сюжета этой картины Георгия Натансона – рассказ о пяти путешествиях Михаила Афанасьевича в Крым. Снимали мы в Коктебеле, в знаменитом волошинском доме, куда Булгаков был приглашен самим хозяином. Здесь же, в Крыму, он встретился с сестрой Чехова Марией Павловной. И, конечно, когда писатель впервые подходил к подъезду чеховского дома в Ялте, он не мог не вообразить себе, что сейчас дверь ему откроет сам Антон Павлович. Мы сделали на этом акцент, и это дало мне такую актерскую краску, что, признавались зрители, у них мурашки бежали по коже, когда дверь начинала открываться сама, и они ждали, что в темном проеме действительно появится фигура Чехова… Признаюсь, я был рад участвовать в этой работе, потому что считаю Михаила Афанасьевича величайшим писателем ХХ века. Он, к слову сказать, очень часто принимает участие в моих занятиях по сценической речи со студентами Театрального института им. Щукина.
– Это как же?..
– Работаем, к примеру, над отрывком из «Ночи перед Рождеством» Гоголя. Во вступительной части я рассказал уже о существовании такого рода литературы, как гофманиана, сказал и о том, что со временем на основе его появился так называемый «фантастический реализм». И мы начинаем рассуждать: ну а если обратиться к древним временам, то, наверное, и Гомера можно назвать «фантастическим реалистом». Ведь не только на реальных фактах и состояниях действительности основаны его произведения, вспомните Сциллу и Харибду, поющих Сирен – во всем этом есть буйство фантазии. И вот фантазии эти, равные реальности, в соединении со снами и всякого рода чертовщиной и легли, мне кажется, в основу жанра «фантастического реализма». И это не только Гофман, но и наш Николай Васильевич Гоголь – с его «миргородами», «вечерами», Вием, которому поднимают веки. А продолжателем традиций Гоголя в русской литературе стал, несомненно, Булгаков, с его знаменитым романом «Мастер и Маргарита». Считаю, что этот роман и «Сто лет одиночества» Маркеса написаны совершенно в одной манере и стоят в литературе ХХ века как раз в том ряду, который идет от Гомера и Гофмана. Но булгаковская фантастика – она какая-то сиюминутная. Все эти движения времен, континентов, народов в «Мастере и Маргарите», грандиозные фантасмагории, разворачивающиеся на наших глазах, абсолютно оправданны. Забываешь, что это невозможно. Вот иду порой по Арбату и ловлю себя на том, что смотрю куда-то вверх по-над крышами домов и думаю: «Вот здесь пролетала Маргарита (на Поварской), а вот там был бал Воланда…» А когда прохожу мимо дома с «нехорошей квартирой» на Патриарших прудах, каждый раз дергаюсь: не выскочат ли Азазелло с Котом. Или – встреча Мастера и Маргариты у моего родного театра?.. Всякий раз остро чувствуешь, что все эти фантасмагории порождены событиями реальной жизни писателя...
А как точно умудряется передать Михаил Афанасьевич ощущение реальных вещей в откровениях Мастера во время полета с Воландом над Москвой: «Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами…» – это же невозможно читать без комка в горле. А когда Маргарита с Воландом везут Мастера к его Вечному дому, где для него каждый вечер будут играть Шуберта, понимаешь, что писатель выразил мечту человечества о том, как бы ему хотелось жить...
– Василий Семенович, когда вы после первого интервью подбросили меня до метро, мне показалось, что вы автомобилист не по призванию, а по необходимости.
– Абсолютно верное у вас создалось впечатление. Считаю, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения, мне абсолютно безразлично, на чем ездить. Мне безразлично, как выглядит машина, для меня важно, чтобы она быстро бегала. В свое время я ездил на «Запорожце» – вот была самая замечательная машина, там я мог ноги вытягивать до упора, потому что мотор был расположен сзади. И зимой, и летом мой «Запорожец» спокойно заводился, и для меня он был самой удобной машиной.
– Как вы гоняете в кино, приходилось видеть в фильмах «50 на 50», «Приступить к ликвидации», «Черный квадрат». А в жизни случались внушительные автопробеги устраивать?
– В былые времена я очень любил ездить в Прибалтику. А с моим другом Артуром Эйзеном, великим нашим басом, ездили всегда на охоту – в Белоруссию на Припять, на Волгу, под Мурманск, под Петрозаводск на озера, рядом с Медвежьегорском, в Подмосковье. В Вологду, в Ярославль, в Новгород на Ильмень-озеро, в Кинешму, километров за 200, 300, 400 – вот это были охотничьи вояжи! Мы довольно часто ездили цугом, на семи-восьми машинах. Мужская команда и – вперед! Замечательный отдых, мы называли эти вояжи Запорожской Сечью! Про эти поездки наши особый фольклор родился. Баба Ася, прабабушка моих детей, очень смешно однажды сказала. Я собирался как раз на охоту на Припять – в Пинские болота, на границу с Польшей. А баба Ася с подругой, такой же древней, сидели и разговаривали. И вдруг подруга спрашивает: «Куда это зять собирается?» А баба Ася очень недовольно: «Куда-куда – на охоту!» Та снова спрашивает: «На кого же он сейчас охотиться будет?» А баба Ася выдает: «На кого-кого – на диких баб он будет охотиться!» С тех пор и пошел этот фольклор – «охота на диких баб».
А что до трофеев – всегда глухарей и тетеревов из-под Рязани и с Белоомута привозили, кроме того – рябчики, утка, естественно, чирок, кряква, дикий гусь перелетный.
– В год юбилея принято подводить итоги – вы делаете это?
– Не буду я подводить итоги – я полон сил и желания работать, вы же видели, я летаю на люстре и делаю заднее сальто в «Леметре». Начну подводить итоги, когда не смогу работать. Я еще должен сыграть «Перед заходом солнца» Гауптмана, а пока, как говорил Пушкин, «пускаюсь ныне в новый путь от жизни прошлой отдохнуть».
Беседу вела Нина КАТАЕВА
Таких актеров, как народный артист СССР Василий Лановой, называют культовыми. Их обожают и всегда встречают овациями. Их фильмы смотрят по десятку раз, с героев их «строят жизнь». Среди множества киноролей, которыми Василий Лановой вошел в сознание миллионов, есть два персонажа, помогающих в полном смысле этого слова людям жить. С именем Павки Корчагина («Как закалялась сталь») страна восстанавливала послевоенную разруху, а Иван Варавва из «Офицеров», подтверждает статистика, в 70-х годах прошлого века обеспечил приток абитуриентов в военные училища. Свой 75-летний юбилей актер встречает премьерой спектакля «Последние луны» в Театре им. Евг. Вахтангова, в котором играет вместе с супругой Ириной Купченко.
– Василий Семенович, в ваших юбилейных спектаклях по пьесам Эрика Шмитта перед зрителями предстают исключительные личности – нобелевский лауреат, писатель Абель Знорко («Посвящение Еве»), великий французский актер («Фредерик Леметр, или Бульвар преступлений»), таков и старик-профессор из «Последних лун» по пьесе Фурио Бордона. В силу обстоятельств все они оказываются удаленными от мира, живут одиноко и много размышляют о жизни. Чем обусловлен этот выбор?
– Разве не очевидно, что во всех этих пьесах, написанных по канонам западной драматургии, я нахожу богатый аналитический материал? В образе Абеля Знорко точно выражено самочувствование человека конца ХХ века, с его гипертрофированным индивидуалистическим сознанием, агрессивностью, отсутствием духовной гармонии и некоммуникабельностью. Все эти ощущения, сплавляясь, порождают в нем страх – за себя, за свое творчество, за жизнь вообще. И это тот двигатель, который заставляет моего героя бежать из мира, уединившись в стеклянной башне своих представлений о жизни. И когда эта башня рушится и он узнает, что его любимая женщина умерла 15 лет назад, а все письма от нее за эти годы не более чем мистификация, он понимает, что жизнь прожита зря. Написана пьеса, между прочим, в начале ХХ века, но накладывается на современное сознание идеально. Увы, мало что изменилось в человеке за это время.
Во «Фредерике Леметре» меня привлекла тема актерской судьбы – трагической, страшной, но и счастливой. События развиваются в 30-50-х годах ХIХ века в одном из бульварных театров Парижа, в котором ставились мелодрамы. Как говорили в Париже, в «Комеди франсез» дамы ходили демонстрировать бриллианты, а на бульвар Тампль – рыдать. Вот и Фредерик Леметр, блистательный актер, владеющий как комедией, буффонадой, так и трагедией, не найдя себя в «Комеди франсез», ушел в эту яркую, потрясающую жизнь. Первый и второй акты спектакля сделаны в разном ключе – от полетов на люстре и дальних кульбитов до трагического финала. Очень, кстати, реального: именно так, забытый всеми, умирал в сумасшедшем доме замечательный наш актер Николай Гриценко. Как актеру мне было интересно свести воедино все эти полюса, потому что, несмотря на трагический финал, пьеса написана во славу актера, который, зная, что в будущем его ждут нищета и забвение, продолжает оставаться на сцене.
А старик-профессор из «Последних лун» из-за сложных отношений с сыном оказывается в доме престарелых. Этот герой мне близок своими ощущениями от потери «своего» мира. Он говорит о том, что его «прекрасная культура, основательная и высокая, как кафедральный собор, превратилась в товар для старьевщика». Что искусство, которое он любил, «побеждено», чувства, которые его волновали, «сделались смешны». Он в отчаянии от того, что современный мир не пользуется его «словарем». И потому ему хочется «забиться в какую-нибудь щель и думать о прошлом». Не скрою, тема переоценки ценностей и повсеместного наступления масс-культа меня очень волнует. А то, как происходит это в России, в особенности.
– Вы по этой причине не снимаетесь в сериалах?
– Как это не снимаюсь, все зависит от предложенного материала. С удовольствием сыграл Николая Михайловича Карамзина в эпизоде пушкинского сериала Натальи Бондарчук. В сериале «Офицеры. Солдаты Российской империи» у меня роль генерала Осоргина, одного из руководителей легендарного подразделения спецназа «Вымпел». Роль небольшая, но драматичная – у генерала пропал без вести сын, тоже спецназовец. К фильму «Офицеры» сериал не имеет никакого отношения, режиссер – Мурад Алиев. В сериале «Брежнев» мне предложили роль Андропова, но от фильма остался неприятный осадок. Мои лучшие актерские сцены не вошли в картину – из шести замечательных серий сделали четыре. А вообще-то сериалы – потогонное производство, серию снимают за 10 дней, так что ни о каком творчестве там не может идти речь.
В Киеве не так давно снялся у Андрея Бенкендорфа в детективе на исторической основе – «Искушение святого Патрика». Вообще-то не люблю детективов, в 1992-1993 годах, помню, согласился сниматься в «Черном квадрате» лишь потому, что семья народного артиста Ланового умирала с голоду. А этот сюжет показался мне симпатичным.
Министерство культуры, слава Богу, хоть какие-то гроши стало выделять кинематографистам. Возможно, прекратится наконец ситуация, при которой любой человек, нашедший деньги, становился режиссером и мог пропагандировать свои идеи, не имеющие никакого отношения к потребностям государства.
– Вы так и не смирились с тем, что произошла смена приоритетов?
– А кто смирился?! Мне кажется, каждый думающий человек по-прежнему пытается осмыслить, что же представляла наша жизнь еще не так давно. В той жизни мы выиграли гигантскую войну, в кратчайшие сроки восстановили разрушенное хозяйство, запустили в космос Гагарина. Были и у нас великие грехи, но какое государство, становясь на ноги, не имеет их, покажите мне таких праведников?!
Так что когда иные журналисты, лукаво улыбаясь, спрашивают меня, как я теперь отношусь к Павке Корчагину, говорю: «Вот теперь уважаю его в тысячу раз больше, и, дай Бог, нашим внукам обладать хотя бы тысячной долей той веры в правоту собственного дела, которую имел он». С горечью вижу: напади сегодня, не дай Бог, враг на нашу страну – те мальчики и девочки, которые сидят у лотков, играют на биржах и красуются на экранах ТВ и страницах газет, мгновенно сбегут за границу. Быть миллионером сегодня главное, а наука и культура – на десятом месте.
Ведь до чего доходило – однажды на Арбате, когда я проходил мимо торговых палаток, из одного окошка высунулся юнец и закричал мне: «Василий Семенович! Помните, вы в «Офицерах» фразу такую говорите – «Есть такая профессия – Родину защищать?!» Я остановился – встреча со зрителем. «Да, – отвечаю, – помню». – «А теперь знаете, как говорят?» – «Нет». – «Есть такая профессия – Родину расхищать!» – И – хохочет. Вот его главный приоритет. И он не смог сдержаться, чтобы не сообщить мне о нем.
А все эти разговоры о национальностях, когда это было в советское время?! Братские славянские республики – Россию, Украину, Белоруссию – разделили искусственно, и самая большая глупость заключается в том, что люди, живущие в этих республиках, не воспротивились этому произволу. И сейчас пожинаем плоды. Меня, например, очень удручает то, что молодежь, не устаю об этом говорить, перестала петь родные песни. Когда человек не поет песни предков, обрывается корневая связь с прошлыми поколениями. Уверен, что народная песня должна входить в сознание младенца с пеленок, он должен ощущать, к какой культуре принадлежит. Критики почему-то удивлены, что телезрители тянутся к старым фильмам, среди которых немало и моих картин. А чему удивляться: наши фильмы гуманны, в них нет тех жестокостей, которыми изобилует современный экран. А главное, в них показана любовь, которая одухотворяет человека, а не низводит его в разряд животных.
– Расскажите, как родился образ Павки Корчагина?
– Достаточно случайно, как и все в жизни бывает. В 1941-м я с двумя сестрами оказался в оккупации на Украине – в селе Стрымба между Одессой и Винницей. Через две недели в село вступили румыны, и немцы отдали им эту область. В школе стали преподавать румынский язык, и я хорошо помню, как румын сидел у нас на уроках. Однажды он заболел, и учитель, попросив закрыть дверь на ножку стула, достал книгу Миколы Островского «Як гуртовалась сталь». Естественно, мы влюбились в Павку. И когда в 1956 году мне предложили попробоваться на роль, я сказал: «Где же вы раньше были, я давно готов?!» До такой степени был убежден, что Корчагина буду играть я.
– Вам не нужно было ничего изобретать?
– Нет, я просто ждал, во мне он живой был, очень живой, и когда начал пробоваться, Алов и Наумов сказали: «Ну вот, вот…» – и я был утвержден. Надо сказать, что эти режиссеры своеобразно снимали Павку, они изначально твердили мне фразу Андре Жида, который в 1934-м был на аудиенции у Николая Островского и, выйдя от него, произнес: «Это ваш коммунистический Иисус Христос». Режиссеры так и говорили: «Вася, вот и играй Христа». Мы и создавали образ максималиста, человека идеи, героя.
– Вы много занимаетесь Пушкиным – вам понравилось, как в телепроекте «Имя России» защищали Александра Сергеевича?
– Во время кризисов в России всегда вспоминали своего бога – Пушкина. Успокаивалось – Александр Сергеевич уходил как бы на второй план. И, безусловно, сегодня его имя воспринимается как символ будущего возрождения России. И надо сказать, что в споре с западником Чаадаевым по поводу истории России, ее культуры, православия, национальных истоков Пушкин оказывается настолько современным, что легко побеждает противника. Он говорит: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». И в то же время глупо утверждать, что с Запада к нам идет одна бездуховность. Благодаря Западу, например, наряду с другими научными достижениями владеем сегодня анализом. Но для того, чтобы лет через 10 не превратиться в жалкое его подспорье, нам не следует забывать, что основополагающим Пушкин изначально ставил духовность нации, великую историю народа и его православие.
В моем пушкинском репертуаре его непревзойденная лирика, «Метель» и «Медный всадник». Включил в программу «Песни западных славян» – этот ответ Пушкина католицизму. Скажу по правде, что сам я получил атеистическое воспитание, но отдаю должное той великой роли, которую сыграло православие в утверждении духовности народа. И если отступим хоть на полшага на этом фронте, погубить нас не составит труда.
– Сколько лет вы пристально занимаетесь Пушкиным?
– Всерьез читаю его со сцены с 1947 года, когда стал заниматься в кружке художественной самодеятельности во Дворце культуры при Автозаводе им. Лихачева. Меня ввели в программу, которая шла уже 10 лет, и я, помню, читал «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» и многие другие стихи. На сцене Театра им. Вахтангова мне довелось сыграть самого поэта в пьесе Коростылева «Шаги Командора». Моя любимая Юлечка Борисова играла, стало быть, Натали, а Юрий Алексеевич Яковлев – Николая I. В кино сыграл помещика Берестова в «Барышне-крестьянке».
– Вы открыли для себя что-то сокровенное в поэте?
– Читая Пушкина, ощутил прежде всего, какая здоровая у нас нация, и нашего здоровья, мудрости, жизнестойкости хватит на века. Так что Пушкин заряжает оптимизмом и верой в глубинную нравственность народа. Для меня он как воздух, как кислород, все, к чему он прикасается, начинает жить, дышать, улыбаться, осознавать свою ценность в этом мире. Он для меня – живой бог. А какая звонкость в словах, они у него не льющиеся, не стелющиеся, а как бы вскакивающие, несущиеся вперед, как поток. И если допустимо говорить о горизонтальных и вертикальных мыслях в поэзии, то у Пушкина они в основном вертикальные. А таким богатством ритмов, как у него, мне кажется, не обладал ни один из поэтов.
– А как же нападки современных «румяных критиков»?
– Это вы о «Прогулках с Пушкиным» и подобных вещах? Так что ж, он был живой человек, и у него были грехи, повороты и даже компромиссы, но всякий раз, говоря его слогом, особым, не как у посредственности, а как у гения. Не могу не привести отрывок из известного пушкинского письма Петру Вяземскому: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Толпа… жадно читает исповеди, записи, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении… он, мол, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе». Нет, не по зубам Пушкин «критикам» и сегодня!..
– Позвольте поинтересоваться, почему все-таки из многих повестей и поэм Пушкина вы выбрали «Метель» и «Медного всадника»?
– «Метель» – еще и потому, что с возрастом стал необыкновенно ценить в Пушкине мистические вещи, в которых присутствует рок. И в этом смысле «Метель» для меня какое-то фантасмагорическое указание, не позволившее героине обвенчаться с Владимиром, хотя они любили друг друга и даже пошли супротив воли родителей. Читаю эту вещь под великую музыку Свиридова и – счастлив. А в «Медном всаднике» извечен конфликт личности и державы, в котором личность падает жертвой государственности. Это было во всех государствах. Просто в одних странах раньше пришли к цивилизованным формам, в других – позже, и в этом все дело.
– Да, хорошую литературу вы всегда выдвигали главным требованием для кино. А расскажите о своих «встречах» с Михаилом Булгаковым. Кроме того, что сыграли оперного баса Шервинского в «Днях Турбиных», вы и «от автора» выступали в документальном фильме «Я вернусь…».
– В основе сюжета этой картины Георгия Натансона – рассказ о пяти путешествиях Михаила Афанасьевича в Крым. Снимали мы в Коктебеле, в знаменитом волошинском доме, куда Булгаков был приглашен самим хозяином. Здесь же, в Крыму, он встретился с сестрой Чехова Марией Павловной. И, конечно, когда писатель впервые подходил к подъезду чеховского дома в Ялте, он не мог не вообразить себе, что сейчас дверь ему откроет сам Антон Павлович. Мы сделали на этом акцент, и это дало мне такую актерскую краску, что, признавались зрители, у них мурашки бежали по коже, когда дверь начинала открываться сама, и они ждали, что в темном проеме действительно появится фигура Чехова… Признаюсь, я был рад участвовать в этой работе, потому что считаю Михаила Афанасьевича величайшим писателем ХХ века. Он, к слову сказать, очень часто принимает участие в моих занятиях по сценической речи со студентами Театрального института им. Щукина.
– Это как же?..
– Работаем, к примеру, над отрывком из «Ночи перед Рождеством» Гоголя. Во вступительной части я рассказал уже о существовании такого рода литературы, как гофманиана, сказал и о том, что со временем на основе его появился так называемый «фантастический реализм». И мы начинаем рассуждать: ну а если обратиться к древним временам, то, наверное, и Гомера можно назвать «фантастическим реалистом». Ведь не только на реальных фактах и состояниях действительности основаны его произведения, вспомните Сциллу и Харибду, поющих Сирен – во всем этом есть буйство фантазии. И вот фантазии эти, равные реальности, в соединении со снами и всякого рода чертовщиной и легли, мне кажется, в основу жанра «фантастического реализма». И это не только Гофман, но и наш Николай Васильевич Гоголь – с его «миргородами», «вечерами», Вием, которому поднимают веки. А продолжателем традиций Гоголя в русской литературе стал, несомненно, Булгаков, с его знаменитым романом «Мастер и Маргарита». Считаю, что этот роман и «Сто лет одиночества» Маркеса написаны совершенно в одной манере и стоят в литературе ХХ века как раз в том ряду, который идет от Гомера и Гофмана. Но булгаковская фантастика – она какая-то сиюминутная. Все эти движения времен, континентов, народов в «Мастере и Маргарите», грандиозные фантасмагории, разворачивающиеся на наших глазах, абсолютно оправданны. Забываешь, что это невозможно. Вот иду порой по Арбату и ловлю себя на том, что смотрю куда-то вверх по-над крышами домов и думаю: «Вот здесь пролетала Маргарита (на Поварской), а вот там был бал Воланда…» А когда прохожу мимо дома с «нехорошей квартирой» на Патриарших прудах, каждый раз дергаюсь: не выскочат ли Азазелло с Котом. Или – встреча Мастера и Маргариты у моего родного театра?.. Всякий раз остро чувствуешь, что все эти фантасмагории порождены событиями реальной жизни писателя...
А как точно умудряется передать Михаил Афанасьевич ощущение реальных вещей в откровениях Мастера во время полета с Воландом над Москвой: «Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами…» – это же невозможно читать без комка в горле. А когда Маргарита с Воландом везут Мастера к его Вечному дому, где для него каждый вечер будут играть Шуберта, понимаешь, что писатель выразил мечту человечества о том, как бы ему хотелось жить...
– Василий Семенович, когда вы после первого интервью подбросили меня до метро, мне показалось, что вы автомобилист не по призванию, а по необходимости.
– Абсолютно верное у вас создалось впечатление. Считаю, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения, мне абсолютно безразлично, на чем ездить. Мне безразлично, как выглядит машина, для меня важно, чтобы она быстро бегала. В свое время я ездил на «Запорожце» – вот была самая замечательная машина, там я мог ноги вытягивать до упора, потому что мотор был расположен сзади. И зимой, и летом мой «Запорожец» спокойно заводился, и для меня он был самой удобной машиной.
– Как вы гоняете в кино, приходилось видеть в фильмах «50 на 50», «Приступить к ликвидации», «Черный квадрат». А в жизни случались внушительные автопробеги устраивать?
– В былые времена я очень любил ездить в Прибалтику. А с моим другом Артуром Эйзеном, великим нашим басом, ездили всегда на охоту – в Белоруссию на Припять, на Волгу, под Мурманск, под Петрозаводск на озера, рядом с Медвежьегорском, в Подмосковье. В Вологду, в Ярославль, в Новгород на Ильмень-озеро, в Кинешму, километров за 200, 300, 400 – вот это были охотничьи вояжи! Мы довольно часто ездили цугом, на семи-восьми машинах. Мужская команда и – вперед! Замечательный отдых, мы называли эти вояжи Запорожской Сечью! Про эти поездки наши особый фольклор родился. Баба Ася, прабабушка моих детей, очень смешно однажды сказала. Я собирался как раз на охоту на Припять – в Пинские болота, на границу с Польшей. А баба Ася с подругой, такой же древней, сидели и разговаривали. И вдруг подруга спрашивает: «Куда это зять собирается?» А баба Ася очень недовольно: «Куда-куда – на охоту!» Та снова спрашивает: «На кого же он сейчас охотиться будет?» А баба Ася выдает: «На кого-кого – на диких баб он будет охотиться!» С тех пор и пошел этот фольклор – «охота на диких баб».
А что до трофеев – всегда глухарей и тетеревов из-под Рязани и с Белоомута привозили, кроме того – рябчики, утка, естественно, чирок, кряква, дикий гусь перелетный.
– В год юбилея принято подводить итоги – вы делаете это?
– Не буду я подводить итоги – я полон сил и желания работать, вы же видели, я летаю на люстре и делаю заднее сальто в «Леметре». Начну подводить итоги, когда не смогу работать. Я еще должен сыграть «Перед заходом солнца» Гауптмана, а пока, как говорил Пушкин, «пускаюсь ныне в новый путь от жизни прошлой отдохнуть».
Беседу вела Нина КАТАЕВА
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
