Сергей ЖЕНОВАЧ:

«Искусство театра всегда связано с постижением человека»

Имя Сергея Женовача, художественного руководителя «Студии театрального искусства» и постановщика многих спектаклей по классике в лучших театрах Москвы, знакомо каждому театралу. Новые поколения молодых именно по его «Горю от ума» в Малом театре и «Белой гвардии» во МХАТе имени Чехова будут постигать великие потрясения в умах и душах людских. А сложности семейного бытия – по семейным сагам «Захудалый род» по Лескову и «Битва жизни» по Диккенсу в Студии. Со спектаклем «Игроки» студийцы побывали на театральном фестивале «Панорама» в Минске. Сегодня Сергей ЖЕНОВАЧ, лауреат премии «Золотая маска – 2007» за спектакли «Мнимый больной» в Малом театре и «Захудалый род» в «Студии театрального искусства», отвечает на вопросы «СВ».

– Сергей Васильевич, какие впечатления остались у вас от минских гастролей, тем более что проходили они в рамках одной из культурных программ Постоянного Комитета Союзного государства?
– Нас очень тепло встретили. Играли мы в Театре имени Янки Купалы, в котором очень хорошая энергетика. Нам все время хотелось репетировать, а такое случается только в тех местах, где есть, как я говорю, театральный микроб, где живет собственно театр. Там работало много талантливых людей, и все их энергии существуют в этом пространстве и питают новые поколения.
Была у меня встреча с педагогами и студентами Академии культуры, и меня поразил уровень задаваемых вопросов, связанных с жизнью нашей «Студии», с проблемами режиссуры, с театральной педагогикой. Было очевидно, что слушатели посвящены во все наши творческие поиски.
– Известно, что перед тем, как начать репетировать «Игроков», вы побывали с актерами на Украине. Привезли ли какие-то новые знания о Гоголе-малороссиянине?
– Такие поездки важны для впечатлений и эмоционального импульса в работе. Известно, что каждого писателя формирует некая география. Николая Васильевича Гоголя, безусловно, сформировала Малороссия, и он прежде всего малороссийский писатель, хотя в школах Украины его «проходят» как зарубежного автора… Когда гуляешь по усадьбе его родителей и видишь их могилу, когда на Диканьке заходишь в церковь Кочубеев, где мама Николая Васильевича молилась о будущем ребенке, многое понимаешь сердцем. Были мы и в городе Нежине, в гимназии, где Гоголь учился, а также в том помещении, где раньше находился театр и где он играл. Были и в Миргороде. Есть музеи, где пахнет нафталином, а есть живые места, где, кажется, и сегодня течет та жизнь и можно фантазировать, как было на самом деле, хотя знать, как было, не дано никому. Так вот Васильевка – именно такое живое место, там что-то восстановлено, что-то досочинено, но, главное, там работают люди, которые любят писателя и почитают его память.
Творчество интуитивно и бессознательно, а это означает, что Достоевского невозможно понять без Петербурга, Пушкина – без Михайловского и Тригорского, Булгакова – без Киева.
– Вы – приверженец классики. Скажите, у вас есть какая-то программа, вы сами выбираете авторов?
– Это только кажется, что режиссер – вольная профессия. В зависимости от того, где ты работаешь в данный момент – во МХАТе или Малом театре, за границей, в институте или в своей студии, возникает тот или иной автор. Когда работаешь с молодыми ребятами, важен педагогический момент, хочется, чтобы они не только осваивали профессию, но и проходили школу самосовершенствования. Чтобы сталкивались с великими драматургическими мирами и как можно раньше столкнулись с Толстым, Достоевским или Шекспиром.
Можно не согласиться с предложенным театром тем или иным названием, но когда тебе предлагают «Горе от ума», ты счастлив этой работе. Я скептически отношусь к коллегам, которые говорят, что не смогут жить, если не поставят тот или иной спектакль. Так не бывает. Можно всю жизнь мечтать о «Гамлете», но если нет художника, который может с тобой выдумать этого «Гамлета», если нет артиста, который сыграет Гамлета, то не стоит и браться за это. Умение выражать свои намерения через актерскую игру, ритм и сценическое пространство – главное в нашей профессии, и если их не выразишь, литература останется литературой.
– Если бы вас спросили, кем в большей степени – оптимистом или пессимистом был Грибоедов, что бы вы ответили?
– Для меня эти понятия достаточно наивны и неубедительны, это все равно что спросить, плохой этот человек или хороший. В любом оптимистическом взгляде присутствует пессимизм, в пессимизме есть нигилизм, а в нигилизме обнаружите и оптимизм, настолько все взаимосвязано. В природе не существует «чистых» жанров. Где есть лирика, там и грусть, а где грусть, там комические моменты, а стало быть, и драматические. Смешение манер, стилей, жанров сегодня происходит повсюду, в том числе и в театре, но любая пьеса должна воздействовать на зрителя эмоционально и интеллектуально, только тогда она будет волновать его.

– «Белая гвардия» во МХАТе имени Чехова – это ваш выбор?
– Когда Олег Павлович Табаков предложил сотрудничать с Художественным театром, у меня, естественно, возникли два автора – Чехов и Булгаков. Ты же не просто принимаешь приглашение ставить, а ты идешь в театр, где есть своя особая атмосфера, настроение этого дома. В это время в театр пришли Хабенский, Пореченков, Белый, была идея пригласить Никиту Зверева и Дмитрия Куличкова из «Табакерки». И когда я увидел, что есть Алеша Турбин, Мышлаевский, Шервинский, Студзинский, а потом и Елена возникла – Наташа Рогожкина, и мне показалось, что «Дни Турбиных» возможны. Начинать спектакль без компании людей, которая могла бы и хотела сыграть именно эту пьесу, в которой возникали бы взаимные симпатии и уважение друг к другу, я лично не могу. Мы обратились к ранней редакции пьесы, которая называется, как и роман, «Белая гвардия». По сравнению с Достоевским и Чеховым Булгакова ставят у нас нечасто, а это, на мой взгляд, ключевая фигура в драматургии XX века. Без пьес Булгакова понять природу театра, историю нашей страны невозможно.
– Как вы считаете, у студийных коллективов существует время, которое им отпущено, или они могут существовать десятилетиями?
– Когда работаешь в театре, возникает потребность в компании своих людей, с которыми ты бы мог реализовать свои планы. А студийность – самая счастливая пора для творческого человека, когда он молод, здоров, не обременен семьей и хочет заниматься театром 24 часа в сутки. С такими ребятами хочется поделиться опытом, хочется им соответствовать и вместе с ними двигаться дальше. И не просто ставить спектакли, а еще и исследовать стилевые особенности природы театральной игры, изучать воздействие на зрительный зал разными способами и т. д. Конечно, это не вечное состояние, оно может длиться полгода, год или несколько сезонов, все очень индивидуально. Некоторые считают, что театры живут 5-10 лет. Самое главное, чтобы у людей была потребность заниматься театром и быть интересными друг другу.
Параллельно я занимаюсь педагогикой, которая и дает мне возможность руководить исследовательско-поисковым театром и постоянно находиться в состоянии учебы. Это когда ты не «выдаешь результат» и не стараешься всеми силами оправдать материальные средства, которые вкладываются в спектакль, когда артисты не думают только о том, что спектакль должен быть успешным и тепло встреченным критиками, потому что от этого зависит их будущая жизнь в театре. Думаешь только о процессе работы, работаешь над спектаклем ровно столько времени, сколько требуется, так что в каком-то смысле студия – это роскошь. Мои ученики, будущие режиссеры и артисты, приходят не для того, чтобы получить главную роль и самоутвердиться в профессии, их привлекает сама возможность жить в театре. Они учатся у нас, педагогов, мы учимся у них, и это взаимный процесс.
– Как вы считаете, почему выпускной спектакль ваших будущих студийцев «Мальчики» по Достоевскому так зацепил общественность?
– Во-первых, это заслуга Достоевского. Писатель так построил композицию «Братьев Карамазовых», что история Илюши Снегирева и всех мальчиков, которые объединяются вокруг Алеши, представлена огромным блоком сцен, которые являются противовесом всех карамазовских страстей. И насколько эти страсти глубоки, безысходны, а порой отталкивающе страшны, настолько линия мальчиков чиста, светла и, в хорошем смысле, сентиментальна. А главное – затрагивает глубинные чувства людей, и ею все уравновешивается в романе.
Спектакль «Мальчики» задумывался прежде всего как продолжение учебного семестра, посвященного Федору Михайловичу Достоевскому. Студенты делали много сцен и отрывков из его прозы, и я с режиссерской группой разбирал главы «Братьев Карамазовых» и сочинял композицию по 9 главам романа. Тогда и возникла эта затея как чисто педагогическая работа. Кульминацией глав «про мальчиков» является речь Алеши Карамазова у камня. В этой сцене важна проблема становления молодых характеров, и было важно, какие слова произнесут на сцене молодые актеры. Подростки, обнявшись за плечи, шли навстречу залу, как навстречу жизни, и это была не только финальная мизансцена спектакля, но и завершение четырехлетнего обучения ребят в институте. Просто так получилось, что мы не расстались и продолжаем идти по жизни в этой шеренге.

– А как возник в репертуаре студии «Захудалый род» Лескова, автора такого же сложного для сценизации, как и Андрей Платонов?
– Проза бывает сценичной, нужно только угадать в ней природу театральной игры и найти ходы, через которые это можно выразить. Это поиск и большой труд. Но если вы посмотрите лучшие спектакли Петра Фоменко, Льва Додина, Камы Гинкаса, вы увидите, что все они созданы по большой прозе.
Я пытаюсь вычитывать театр из прозы, мне это интересно. Толстой, Достоевский, Платонов, Лесков – это отдельные планеты, воздухом которых хотелось бы подышать. А «Захудалый род» для меня «вечный роман», наряду с «Евгением Онегиным», «Войной и миром», «Братьями Карамазовыми», без которого невозможно понять историю нашей страны, вести поиск нравственных идеалов, а также осмыслить, какое место занимаешь ты в этом мире. Мир Лескова – прежде всего мир сказа, и стилистика нашего спектакля близка к той, в которой работал Бертольд Брехт, – проигрывая то, что происходит с персонажами, мы все же рассказываем о них. Нам и по-человечески интересно было понять историю вырождения старинного русского рода, то, к чему он приходит, и то, как «сыны отражены в отцах», по выражению Блока.
– Какой смысл вы вкладываете в понятие «русский театр», о котором так много рассуждают, и часто – с ностальгией?
– Когда говорят – английский, немецкий, русский, еврейский, французский театр, то, скорее всего, имеют в виду миропонимание и мировосприятие людей, живущих в той или иной стране. Для меня в этих определениях ключевое слово «театр» – средство, через которое ты на эмоциональном уровне можешь понять людей, которые живут рядом с тобой. Возьмите мхатовцев, вахтанговцев, гитисовцев – тоже достаточно условные понятия, это как семьи с разным укладом, то же самое можно сказать и о театре. Например, я люблю смотреть зарубежные спектакли, не зная языка. Вот недавно Робер Лепаж привозил из Канады свой поразительный спектакль «Обратная сторона Луны». Там была бегущая строка, но мне хотелось смотреть зрелище, наблюдать за тем, что происходит в реальном времени, и мне было все понятно. Что касается русского театра, наверное, все-таки это театр, который ставит вопросы совести, нравственных мук, духовных исканий. А с другой стороны, разве немецкий, английский театр не разрешает этих проблем? Разве Шекспир не про это? Просто всегда есть то, без чего ты не можешь жить, и даже если ставишь английского автора, как мы сейчас Диккенса, или американского, как я когда-то «Шум и ярость» Фолкнера в Мастерской Фоменко, ты все равно ставишь не про Англию и Америку, а про нас. Для меня искусство театра всегда связано с постижением человека в этом мире.
– Но существуют же «русские» вопросы – «что делать» и «кто виноват»…
– Если честно, то эти вопросы задают себе люди не только в России. Вот Чехов – русский писатель, но он «свой», уверяю вас, и для шведов, и для финнов. Я, например, люблю творчество Бергмана – писателя, режиссера, драматурга. И понимаю, что как человек, живший в другой стране, он по-другому воспринимал мир. Но я чувствую его как художника. Через него могу что-то другое открыть и в Платонове, и в Чехове, для меня этот мир единый. Дело же не в национальности, ведь можно быть итальянцем Стрелером и ставить потрясающие спектакли по пьесам Чехова. Во всяком случае, для меня в спектаклях Стрелера всегда есть некий прорыв, который ты воспринимаешь. А связывать те или иные вопросы с определенной нацией, по-моему, глупо.
Конечно, без корней, без национального самосознания тебя понять будет трудно, но если ты не захочешь понять людей другой национальности, другого мироощущения и вероисповедания, ты не сможешь заниматься искусством. Потому что искусство – это общение и постижение другой природы. А когда говорят, что русский театр – это психологический театр, у меня возникает вопрос – а может ли искусство вообще существовать вне психологии? А русский театр, он разный – натуралистический, трагический, лирический, комический. Парадоксальный, абсурдистский, вызывающий «смех сквозь слезы»...
– Как вы относитесь к тому, что театру давно предрекают смерть? И мощных конкурентов действительно много – кино, телевидение, Интернет.
– В таком случае с таким же успехом можно говорить о смерти поэзии, живописи, литературы. Да, сегодня не так популярна поэзия, говорят о кризисе музыки, но это не значит, что люди не читают Шекспира или Шиллера, не слушают Рахманинова или Бетховена. Просто большинством людей не востребована эта форма познания себя. Если же я не буду заниматься театром, то чего-то не пойму в этой жизни.
А что касается Интернета, важно, чтобы одно не заменяло другое. Если Интернет облегчает поиск информации или какой-то книги, это здорово, но если он заменяет посещение театра, концертного зала, библиотеки, то это беда. Все дело в культуре пользователя. Или ругаем мобильные телефоны – мешают, отвлекают и т.д. И меня раздражает, когда в общественном транспорте мне навязывают чужую личную жизнь, – это все то же бескультурье, хотя жить сегодня без мобильной связи уже невозможно, но все дело в том, как ею пользоваться.

– Как вы относитесь к наградам, к всевозможным «маскам» и «хрустальным гвоздям»?
– Спокойно. А как еще можно к ним относиться, если это оценочная категория. Просто грустно, когда к людям творческих профессий начинают относиться с позиций рейтинга: сегодня ты первый, а завтра второй. Ну попробуйте рассчитать на первого-второго Толстого и Достоевского, Бетховена и Моцарта, Антониони и Куросаву. Это невозможно. Также невозможно, на мой взгляд, сравнивать лучшие спектакли, потому что они разные и этим хороши. В искусстве не может быть соревнования, тут важен процесс осмысления развития театра. А у нас он подменен рейтингом. Вот все и стремятся оказаться в лучших двадцатках, десятках, пятерках. Мне кажется, это ссорит людей, разводит их по разным углам, заставляет во что бы то ни стало попадать в первачи, а это неправильно, потому что у каждого свое лицо, свой масштаб одаренности.
На фестивалях нужно говорить о наиболее сложившихся спектаклях, потому что театр – искусство коллективное. Можно отмечать и актерские работы, но сезон на сезон не приходится: в одном может быть четыре хороших мужских роли и ни одной женской, а в следующем – наоборот. И что же, все эти роли не замечать, потому что есть «условия конкурса»? А возьмите отмеченные спектакли – от половины из них ничего не осталось ни в памяти зрителей, ни в истории драматического театра. И в то же время спектакли, не получившие премий, оказывали влияние на мышление театральных людей, открывали новые пути постижения природы театральной игры. Не зря среди людей театра существует собственное понимание того, кто есть кто, и это ничем не подменишь.
Время показывает, что не всегда спектакль оценивают в день премьеры, вспомните «Горячее сердце» Станиславского, «Чайку» Немировича-Данченко в Художественном театре, спектакли Мейерхольда. Человек, который находится в поиске, всегда опережает свое время, разрушает стереотипы. Сегодня больше нужно говорить об отсутствии серьезных исследовательских работ, размышлений о том, куда движется театр. Молодых журналистов с первых статей приучают оценивать спектакль, вместо того чтобы постигать его, вдумываться и вглядываться в то, что представлено. Я не устаю рассказывать, как Наталья Анатольевна Крымова, посмотрев моего «Короля Лира», писала рецензию. Она завалила меня, тогда еще мальчишку, который ставил четвертый спектакль в своей жизни, вопросами по телефону. А когда я зашел к ней в гости, то увидел разложенные повсюду разные переводы «Лира», статьи по Шекспиру. «Не только вы работаете, но и мы», – сказала она мне. Человек несколько раз посмотрел спектакль и затратил не меньше энергии ума и души, работая над рецензией, чем режиссер-постановщик. Вот эта культура уходит сегодня из театральной практики.

– Сергей Васильевич, вы знаете, куда движется театр?
– Мне кажется, сегодня мы должны всерьез задуматься об освоении новых театральных технологий и учиться совмещать сценическую театральную выразительность с возможностями артиста. Не противопоставлять человека технологиям, а привести их ему на помощь. В XX веке в театре произошла настоящая революция – была сформирована профессия режиссера. Мне кажется, мы до сих пор не постигли в полной мере ни Станиславского, ни Мейерхольда, ни Брехта, не говоря уж о просто талантливых режиссерах, оставивших наследие, изучая которое можно развивать театральное искусство во имя зрителя.
– И последний вопрос: что вы думаете по поводу распада Советского Союза и многолетних усилиях России и Беларуси по созданию Союзного государства?
– Считаю, время не выбирают, есть то время, которое есть, и надо уметь быть счастливым в нем. Не хочется тратить силы на восстановление того, что ушло, силы нужно тратить на созидание, а контакты двух стран – это и есть созидание. И конечно, здорово, когда возникают такие поездки, как наши гастроли в Минске. Другое дело, считаю, нельзя навязывать кому-либо свой образ жизни, потому что все происходящее с людьми находится в руках Божьих, и человек не должен брать на себя больше, чем может взять. Что мы наверняка можем, так это проживать каждый день честно. Вот, предположим, я занимаюсь со студентами сейчас Толстым Львом Николаевичем, понятно, что на тот момент вопрос самосовершенствования для меня самый важный. И как было бы хорошо, если бы каждый человек с утра не раздражался, не переносил свое плохое настроение на других, а был внимателен к близким. А самое главное, никогда не шел бы поперек своей совести. Ну а если человек может взять на себя решение чужих судеб, дай Бог ему таланта и силы воли, и это называется уже политикой…
К слову сказать, наша профессия тоже заставляет мыслить за тех, кому сегодня плохо, кто унижен и обижен, в основном из-за этого и возникает желание заниматься искусством. Мне одинаково претит как сытость людей, так и настрой все время жаловаться на жизнь. Верно, считаю, жить в достатке, но быть восприимчивым к боли других людей. Жизнь-то одна, и очень хочется сделать так, чтобы людям, которые рядом с тобой, было радостно жить...

Беседу вела
Нина КАТАЕВА