Горнист из нашей глухомани
Современная сказочница между Гайдаром и Андерсеном «Она может стать вторым Андерсеном, если внешность не уведет ее по другой дороге», – сказал Александр Нечаев о Лидии Думцевой. Внешность не увела, об этом свидетельствуют 14 книг, вышедших у дебютантки за тридцать лет, миновавшие с момента, когда мэтр ее напутствовал. Однако я начну с другого. Я не могу быть объективным по отношению к текстам этой писательницы. Дело в том, что мы с ней происходим из одного Дома.
Современная сказочница между Гайдаром и Андерсеном
«Она может стать вторым Андерсеном, если внешность не уведет ее по другой дороге», – сказал Александр Нечаев о Лидии Думцевой.
Внешность не увела, об этом свидетельствуют 14 книг, вышедших у дебютантки за тридцать лет, миновавшие с момента, когда мэтр ее напутствовал.
Однако я начну с другого. Я не могу быть объективным по отношению к текстам этой писательницы. Дело в том, что мы с ней происходим из одного Дома. Дом этот был выстроен в московской окраинной слободе Потылихе одновременно (и рядом) с киностудией Мосфильм – для американских и немецких инженеров (приглашенных, чтобы организовать на этом самом Мосфильме что-то вроде Голливуда и Бабельсберга) и гордо возвышался пятью этажами перед фронтом бараков. Простоял он аж до 1959 года (потом его снесли ради того, чтобы спрямить слободскую улицу Потылиху, переименованную к тому времени в Мосфильмовскую).
Четверть века простоял Дом. Или Жилдом, как его называли насельники эпохи наступления социализма по всему фронту. Американских и немецких инженеров уже и след простыл (попали на фронт с той или с этой стороны или в лагеря, тоже с обеих сторон). А жить в сорока коммуналках Дома стали творческие кадры киностудии и их профессиональные оруженосцы: администраторы, помрежи, осветители, начальники и мастера из подсобных цехов и прочие производственники (которых миновала барачная судьба).
Во дворе (с четырех сторон окруженного двором гиганта) росли дети этих производственников, голосистое племя, игравшее в «замри» и в «классики», в казаков и разбойников, в лапту и штендер, в чекалку и расшибалку, а по мере возмужания – в домино и карты.
Членилось это многочисленное племя по возрастным кликам, которые переглядывались с краев этого асфальтового ристалища, почти не контача впрямую. Может быть, поэтому я лишь издали распознавал в стайке малолетних ангелов Лилечку Шмакову... Хотя матери наши время от времени забегали друг к другу – не в гости (что было по тем временам накладно), а обменяться новостями.
Отца Лили я не видел. А моего отца и увидеть было нельзя: он в первые дни войны ушел на фронт добровольцем и пропал без вести.
Горе безотцовщины висело над нами, слово «фронт» было главным в нашем детстве-отрочестве, в войну играли будущие «шестидесятники», «семидесятники», «восьмидесятники» и прочие строители коммунистического будущего и перестройщики его в рыночное настоящее.
Матери старились, дети и отроки вырастали.
Лилечка Шмакова превратилась в Лидию Думцеву, писательницу для детей (первая книга ее наделала шуму в детских садах и школах в 1972 году), потом – в видную воительницу того (извините, опять) фронта, который возглавляли прославленные создатели дяди Степы и болтуньи Лиды, которых еще эпоху спустя сменили Гарри Поттер и отчаянные героини Людмилы Петрушевской. Лидия Думцева сумела найти место и в этой обновившейся ситуации: ее возвел в ранг живых классиков жанра критик и теоретик литературы Слава Лен, доктор трех наук, получивший чуть не от самого Бродского санкцию на формирование Бронзового века из отвалов позднесоветской словесности. Другой авторитет в этой сфере, Александр Нечаев, сразу же предсказал ей успех и предостерег (как я уже процитировал), чтобы не отвлекалась из-за внешности на другие занятия. Чтобы убедиться в основательности этого опасения, достаточно взглянуть на портрет Думцевой (на обложке ее книги), где сказочница спорит не столько с Ариной Родионовной, сколько с Натальей Николаевной, – каждая, как известно, по-своему поучаствовала в судьбе автора Людмилы и Руслана, а также Балды и прочих героев русской классики.
Однако не Пушкин стал первым ориентиром для молодой сказочницы. И не Андерсен, как она сама должна была подумать, поверив Нечаеву. Первая ее сказка, написанная на рубеже 70-х годов (и напечатанная в 1972-м), рассказывает о веселом горнисте, который встает вместе с Солнцем, делает зарядку, умывается, берет в руки свой любимый, сверкающий серебряный горн и горнит на всю страну...
Не узнаете? Страну – не узнаете? Хохотания! Граждане живут и хохочут, что бы ни делалось в стране, и славят своего Мудрого Вождя – такие вот неисправимые исторические оптимисты.
Если еще не опознали, расскажу сюжет: появляется заговорщик, враг этого неунывающего народа, захватывает власть, жителей сажает в тюрьму, после чего эти хохотанцы начинают петь славу диктатору-узурпатору. Потом, в ходе захватывающих приключений, эти бедняги освобождены. Плачут от радости. Возвращаются к прежней счастливой жизни. И снова будит их по утрам звук пионерского горна – «чудесный, бодрый, веселый звук...».
Узнали, наконец, источник мелодии? Да Гайдар же! Что совершенно естественно для писательницы, детство которой прошло под небом октябрятски-пионерским, а юность – в рядах комсомола. Еще бы было иначе!
Но учтем, что первую эту сказку она опубликовала в момент, когда славные вольнолюбивые 60-е годы сменились мрачноватыми 70-ми и либеральные идеи «шестидесятников» нырнули обратно в подтекст. И воспринята была эта сказка как тонкая сатира на идиотизм того образа жизни, когда у людей почву из-под ног выбивают, а они все поют и смеются как дети! И хохочут, хохочут!
Вряд ли сама Думцева закладывала в свою сказку яд такой концентрации, но некоторое внутреннее противоречие в ее «гайдаровской» песне есть. Хорошо это или плохо, что подлеца-узурпатора жители страны прогнали вон и вернулись к прежнему образу жизни... К какому? Да вот: славить прежнего Мудрого Вождя и хохотать от воображаемого счастья?!
Так или иначе, Лидия Думцева со своим Веселым Горнистом попала немножечко в диссиденты. Ее сказку мгновенно перевели чехи (еще не остывшие от Пражской Весны). Потом венгры, потом немцы, потом поляки – по мере либерализации стран соцлагеря. На родине же книжка была раскуплена молниеносно. Пошли благодарственные письма от читателей, научившихся читать между строк. После чего Думцева лет на тридцать примолкла, видимо, задумавшись над тем, что ей делать со строками.
И когда она в начале 2000-х годов вернулась в отечественную прессу, уже не гайдаровская песнь горниста разнеслась у нее над нашей глухоманью, а затрещали, заверещали птицы, в траве и ветвях послышалась веселая возня, затопали лапки бесчисленных зверушек, зашелестели листья на кустах и деревьях. И еще – запах цветов разнесся над этим миром, и среди цветов – не Роза стала подлинной царицей, не эта горделивая, самовлюбленная, ревнивая к собственной славе красавица, готовая на гадость и подлость, – нет, символом чистоты, преданности и благородства стала белая Лилия... Каковой выбор для Лилечки Шмаковой был психологически вполне естественен.
Теперь Александр Нечаев мог с полным основанием назвать ее нашим Андерсеном, а читатели, освободившись от советского хохотания, получили возможность оценить талант сказочницы без непременной оглядки на Эзопа с его тайнописью.
Мироконцепция строится на главной нравственной антитезе (видной, кстати, и на цветочной метафоре): Роза – гордячка, требующая преклонения и восторгов, безжалостная к конкурентам, и Лилия – жертва ее вероломства, безропотно принимающая свой жребий и сносящая предательство окружающих.
Центральная точка этой драмы – предательство. Можно стерпеть злобу, жестокость, глупость тех, кто от природы зол, жесток или глуп, от них и не ждешь другого, но невыносима подлость, рождающаяся в тайнике души и переворачивающая душу, она гнездится в людях, от которых этой подлости не ждут другие, а иногда не ведают и они сами.
Теперь в ее сказки я включаю эпизод биографический, вернее, добиографический, произошедший года за два до ее рождения с ее отцом. Нашелся тогда человек, который на ее отца, механика оптики (и в будущем – крупного изобретателя в сфере кинотехники), написал «доносную бумагу». Написал – оператор Москвин...
Так. Вы можете вообразить что-нибудь такое, когда смотрите развеселое «Возвращение Максима» или леденяще-горячечную пляску опричников в «Иване Грозном», или нежнейшую «Даму с собачкой»? И этот развеселый, горячечный, нежнейший оператор Москвин – автор доноса?! И теперь, смотря шедевры Козинцева и Трауберга, Эйзенштейна или Хейфица, я должен это помнить? А если не стану смотреть – из чувства гадливости? А если все-таки стану смотреть, отдавая должное великому оператору, то как вынести в сознании вышеописанную свинцовую мерзость? Утешиться – чем? Тем, что свинцовые мерзости – в порядке вещей нашей жизни и что «время было такое»?
Сам я именно этим утешался, когда обнаружил в дневниках моего отца следующую запись:
«23 октября 1937 г. Солнечный день со штормовым ветром, но все же снимали. Пленка кончилась, пошли в Астрахань. Получили сногсшибательное известие: Соколовская – враг народа. Какая тонкая сука. Под личиной обаяния – черная морда предателя».
Соколовская – директор Мосфильма. Но под репрессии попала не как директор Мосфильма, а как жена наркома земледелия Яковлева, ввязанного в кремлевские драки. И, в отличие от инженера Шмакова (который в том же 1937 году попал под арест по «доносной бумаге» и был вскоре выпущен, потому что Берия, сменивший Ежова, стал чистить камеры и зоны), Соколовская сгинула насовсем.
Но реакция моего отца! Совсем ведь недавно Елена Кирилловна лично напутствовала его, зачисляя в мосфильмовский штат и командируя представителем дирекции на съемки фильма «Степан Разин», и он преданно докладывал ей обо всем, что делается в группе! И вот – поверил, мгновенно поверил, что она предательница и враг народа!
А может, сделал вид, что поверил? Страха ради иудейска! А страх – искренний?
Теперь не спросишь: вот полегли отцы на фронтах Великой войны, а нам оставили муку памяти – что, без этого безумия нельзя было победить? Почему врага надо было высматривать в каждом соратнике? Почему в каждом предполагалось предательство?
Вот и сказочница, сменившая гайдаровский горн на андерсеновскую горошину, прикована к тому же вопросу: что такое разверзает души изнутри, подвигая их к предательству? В центре действия – именно потаенная подлость в окружении хороших или плохих носителей простых и ясных качеств. Интересно, что масштаб действия стремится к малым величинам. Хохотанцы – миниатюрны, «каждый не больше обыкновенного карандаша». В сказке «Тайна Малого мира» действуют герои чуть не с булавочную головку. И как в этих головках умещаются психологические нагрузки?
А так: нерасчлененно. Цельно. Удобно для отсчета. И имена действующих лиц – соответственные: Жадность, Хитрость, Злость, Лень, Трусость, Жестокость, Лживость... Среди них, в центре, – Предательство. Лень, Трусость остаются неизменными, тогда как Предательство все время меняет линию поведения. Так это и есть фокус композиции: в кольце простейших и неизменных качеств – загадка: таинственное рождение в душе зла, ранее неведомого... Вероломство, коварство, подлость там, где этого не ждали.
Сто пятьдесят лет назад такое откровение психологии получило название: диалектика души. Назвал его так великий критик Чернышевский. А художественно осуществил великий писатель Толстой – в повести «Детство», посвященной именно тому возрасту, когда слушают сказки. Что не помешало писателю назвать критика «клоповоняющим господином», а когда этот господин написал свое собственное художественное произведение, то там не обнаружилось никакой диалектики души, а только коллекция снов о будущем, в которую сначала поверили, как в сказку, а потом высмеяли – как сказку же – поколения российских вольнодумцев.
Увы, диалектика души, место для которой уготовано в потаенной глубине сказки, – штука весьма труднопостижимая. Но манящая неотступно. Ибо надо же понять, каким волшебством рушится человеческое счастье и вера сменяется равнодушием! И почему?
«Об этом – в следующей сказке», – обещает рассказчица. А в следующей сказке опять жар любви сменяется ледяным безучастием, и велено герою сказки выложить слово «вечность» из льдинок, «как некогда мальчик Кей уже пытался сделать это...».
Что-то творится в сердцевине этого мира, какая-то непредсказуемая диалектика сбивает души с пути, какому-то таинственному закону подчиняется наша глухомань.
Я процитирую начало сказки об этой Глухомани, дабы читатель почувствовал в сердцевине ее тайну, а заодно – чтобы оценил слог рассказчицы:
«Знаешь ли ты, дружочек, что такое Глухомань?
Верно – когда манит, зовет глушь.
А глушь – это такое место... Заброшенное, всеми позабытое, заросшее кустами, цветами и деревьями разными – вперемешку... Не пройти, не пробраться. Представь себе, что надо долго-долго ехать от города по хорошей дороге, потом долго – по очень плохой – в рытвинах и ухабах... И откроются перед тобой за непроходимой чащобой заброшенные старые сады. Стволы деревьев – корявые, гнутые-перегнутые – прячутся в высоченных лопухах и крапиве. И среди всего этого летают, вспархивают, зависают, трепеща крылышками, разноцветные большие и крохотные жучки, стрекозы и бабочки. Особенно красивы большие синие-синие, каких наверняка нигде больше и не встретишь. Когда они взлетают одновременно, кажется, что небо соединяется с травой и цветами.
А в самой середине заброшенного сада Глухомани стоит удивительное старое-престарое засохшее дерево с широченным стволом, который и пять человек, взявшись за руки, не обхватят. И никто не знает, никто не ведает, что скрывает это дерево...»
Оценим, во-первых, интонацию: доверительную, контактную, чуть лукавую, какая и располагает к сказочнице слушателей.
Во-вторых: можете ли вы определенно сказать, хороша или плоха эта Глухомань? Вряд ли. Вы можете только мысленно разбросать признаки ее на светлую и темную стороны (дорога есть, но в ухабах, цветы и лопухи – вперемешку) и почувствовать, что смысл существования этого мира – в соединении светлого и темного, в существовании некоей общей тайны.
И в-третьих, тайна, конечно же, будет раскрыта. Не сейчас, так в следующей сказке.
Хорошо смотрится этот Малый мир на фоне той оголтелой агрессивности, которая палит со всех экранов и составляет общий фон нынешней цивилизации! Надо выращивать цветы «на нейтральной полосе»: между старинным «Жили-были...» (по-английски: once upon a time...) и звездными войнами (где кричат от ужаса тоже по-английски).
В этой полосе вариантов не так много. Но есть. Один проницательный критик в статье о сказках Думцевой избрал для контраста с нею сказки Петрушевской. У которой и ведьма на метле, и порка маленькой героине обещана, и плачет героиня, сидя в луже. Вопрос критика: какую из двух знаменитых сказочниц схватит для экранизации империя массового охмурения и какую вы дадите своему ребенку «вечером, зашторив окна в детской, при свете лампы с кружевным абажуром»?
Ответ напрашивается. Но я не такой оптимист, как Сергей Шулаков, ответивший на этот вопрос однозначно. Я не верю, что шторой можно отгородиться от этого безумствующего мира. Не будет рая. Не спасутся дети и внуки наши в детской комнате под лампой с кружевами. Оголтелый мир ворвется, втянет, выест души. Лидии Думцевой придется рассказывать сказки именно в этом оголтелом мире.
Что ж, тем больше ей цены.
Лев АННИНСКИЙ
«Она может стать вторым Андерсеном, если внешность не уведет ее по другой дороге», – сказал Александр Нечаев о Лидии Думцевой.
Внешность не увела, об этом свидетельствуют 14 книг, вышедших у дебютантки за тридцать лет, миновавшие с момента, когда мэтр ее напутствовал.
Однако я начну с другого. Я не могу быть объективным по отношению к текстам этой писательницы. Дело в том, что мы с ней происходим из одного Дома. Дом этот был выстроен в московской окраинной слободе Потылихе одновременно (и рядом) с киностудией Мосфильм – для американских и немецких инженеров (приглашенных, чтобы организовать на этом самом Мосфильме что-то вроде Голливуда и Бабельсберга) и гордо возвышался пятью этажами перед фронтом бараков. Простоял он аж до 1959 года (потом его снесли ради того, чтобы спрямить слободскую улицу Потылиху, переименованную к тому времени в Мосфильмовскую).
Четверть века простоял Дом. Или Жилдом, как его называли насельники эпохи наступления социализма по всему фронту. Американских и немецких инженеров уже и след простыл (попали на фронт с той или с этой стороны или в лагеря, тоже с обеих сторон). А жить в сорока коммуналках Дома стали творческие кадры киностудии и их профессиональные оруженосцы: администраторы, помрежи, осветители, начальники и мастера из подсобных цехов и прочие производственники (которых миновала барачная судьба).
Во дворе (с четырех сторон окруженного двором гиганта) росли дети этих производственников, голосистое племя, игравшее в «замри» и в «классики», в казаков и разбойников, в лапту и штендер, в чекалку и расшибалку, а по мере возмужания – в домино и карты.
Членилось это многочисленное племя по возрастным кликам, которые переглядывались с краев этого асфальтового ристалища, почти не контача впрямую. Может быть, поэтому я лишь издали распознавал в стайке малолетних ангелов Лилечку Шмакову... Хотя матери наши время от времени забегали друг к другу – не в гости (что было по тем временам накладно), а обменяться новостями.
Отца Лили я не видел. А моего отца и увидеть было нельзя: он в первые дни войны ушел на фронт добровольцем и пропал без вести.
Горе безотцовщины висело над нами, слово «фронт» было главным в нашем детстве-отрочестве, в войну играли будущие «шестидесятники», «семидесятники», «восьмидесятники» и прочие строители коммунистического будущего и перестройщики его в рыночное настоящее.
Матери старились, дети и отроки вырастали.
Лилечка Шмакова превратилась в Лидию Думцеву, писательницу для детей (первая книга ее наделала шуму в детских садах и школах в 1972 году), потом – в видную воительницу того (извините, опять) фронта, который возглавляли прославленные создатели дяди Степы и болтуньи Лиды, которых еще эпоху спустя сменили Гарри Поттер и отчаянные героини Людмилы Петрушевской. Лидия Думцева сумела найти место и в этой обновившейся ситуации: ее возвел в ранг живых классиков жанра критик и теоретик литературы Слава Лен, доктор трех наук, получивший чуть не от самого Бродского санкцию на формирование Бронзового века из отвалов позднесоветской словесности. Другой авторитет в этой сфере, Александр Нечаев, сразу же предсказал ей успех и предостерег (как я уже процитировал), чтобы не отвлекалась из-за внешности на другие занятия. Чтобы убедиться в основательности этого опасения, достаточно взглянуть на портрет Думцевой (на обложке ее книги), где сказочница спорит не столько с Ариной Родионовной, сколько с Натальей Николаевной, – каждая, как известно, по-своему поучаствовала в судьбе автора Людмилы и Руслана, а также Балды и прочих героев русской классики.
Однако не Пушкин стал первым ориентиром для молодой сказочницы. И не Андерсен, как она сама должна была подумать, поверив Нечаеву. Первая ее сказка, написанная на рубеже 70-х годов (и напечатанная в 1972-м), рассказывает о веселом горнисте, который встает вместе с Солнцем, делает зарядку, умывается, берет в руки свой любимый, сверкающий серебряный горн и горнит на всю страну...
Не узнаете? Страну – не узнаете? Хохотания! Граждане живут и хохочут, что бы ни делалось в стране, и славят своего Мудрого Вождя – такие вот неисправимые исторические оптимисты.
Если еще не опознали, расскажу сюжет: появляется заговорщик, враг этого неунывающего народа, захватывает власть, жителей сажает в тюрьму, после чего эти хохотанцы начинают петь славу диктатору-узурпатору. Потом, в ходе захватывающих приключений, эти бедняги освобождены. Плачут от радости. Возвращаются к прежней счастливой жизни. И снова будит их по утрам звук пионерского горна – «чудесный, бодрый, веселый звук...».
Узнали, наконец, источник мелодии? Да Гайдар же! Что совершенно естественно для писательницы, детство которой прошло под небом октябрятски-пионерским, а юность – в рядах комсомола. Еще бы было иначе!
Но учтем, что первую эту сказку она опубликовала в момент, когда славные вольнолюбивые 60-е годы сменились мрачноватыми 70-ми и либеральные идеи «шестидесятников» нырнули обратно в подтекст. И воспринята была эта сказка как тонкая сатира на идиотизм того образа жизни, когда у людей почву из-под ног выбивают, а они все поют и смеются как дети! И хохочут, хохочут!
Вряд ли сама Думцева закладывала в свою сказку яд такой концентрации, но некоторое внутреннее противоречие в ее «гайдаровской» песне есть. Хорошо это или плохо, что подлеца-узурпатора жители страны прогнали вон и вернулись к прежнему образу жизни... К какому? Да вот: славить прежнего Мудрого Вождя и хохотать от воображаемого счастья?!
Так или иначе, Лидия Думцева со своим Веселым Горнистом попала немножечко в диссиденты. Ее сказку мгновенно перевели чехи (еще не остывшие от Пражской Весны). Потом венгры, потом немцы, потом поляки – по мере либерализации стран соцлагеря. На родине же книжка была раскуплена молниеносно. Пошли благодарственные письма от читателей, научившихся читать между строк. После чего Думцева лет на тридцать примолкла, видимо, задумавшись над тем, что ей делать со строками.
И когда она в начале 2000-х годов вернулась в отечественную прессу, уже не гайдаровская песнь горниста разнеслась у нее над нашей глухоманью, а затрещали, заверещали птицы, в траве и ветвях послышалась веселая возня, затопали лапки бесчисленных зверушек, зашелестели листья на кустах и деревьях. И еще – запах цветов разнесся над этим миром, и среди цветов – не Роза стала подлинной царицей, не эта горделивая, самовлюбленная, ревнивая к собственной славе красавица, готовая на гадость и подлость, – нет, символом чистоты, преданности и благородства стала белая Лилия... Каковой выбор для Лилечки Шмаковой был психологически вполне естественен.
Теперь Александр Нечаев мог с полным основанием назвать ее нашим Андерсеном, а читатели, освободившись от советского хохотания, получили возможность оценить талант сказочницы без непременной оглядки на Эзопа с его тайнописью.
Мироконцепция строится на главной нравственной антитезе (видной, кстати, и на цветочной метафоре): Роза – гордячка, требующая преклонения и восторгов, безжалостная к конкурентам, и Лилия – жертва ее вероломства, безропотно принимающая свой жребий и сносящая предательство окружающих.
Центральная точка этой драмы – предательство. Можно стерпеть злобу, жестокость, глупость тех, кто от природы зол, жесток или глуп, от них и не ждешь другого, но невыносима подлость, рождающаяся в тайнике души и переворачивающая душу, она гнездится в людях, от которых этой подлости не ждут другие, а иногда не ведают и они сами.
Теперь в ее сказки я включаю эпизод биографический, вернее, добиографический, произошедший года за два до ее рождения с ее отцом. Нашелся тогда человек, который на ее отца, механика оптики (и в будущем – крупного изобретателя в сфере кинотехники), написал «доносную бумагу». Написал – оператор Москвин...
Так. Вы можете вообразить что-нибудь такое, когда смотрите развеселое «Возвращение Максима» или леденяще-горячечную пляску опричников в «Иване Грозном», или нежнейшую «Даму с собачкой»? И этот развеселый, горячечный, нежнейший оператор Москвин – автор доноса?! И теперь, смотря шедевры Козинцева и Трауберга, Эйзенштейна или Хейфица, я должен это помнить? А если не стану смотреть – из чувства гадливости? А если все-таки стану смотреть, отдавая должное великому оператору, то как вынести в сознании вышеописанную свинцовую мерзость? Утешиться – чем? Тем, что свинцовые мерзости – в порядке вещей нашей жизни и что «время было такое»?
Сам я именно этим утешался, когда обнаружил в дневниках моего отца следующую запись:
«23 октября 1937 г. Солнечный день со штормовым ветром, но все же снимали. Пленка кончилась, пошли в Астрахань. Получили сногсшибательное известие: Соколовская – враг народа. Какая тонкая сука. Под личиной обаяния – черная морда предателя».
Соколовская – директор Мосфильма. Но под репрессии попала не как директор Мосфильма, а как жена наркома земледелия Яковлева, ввязанного в кремлевские драки. И, в отличие от инженера Шмакова (который в том же 1937 году попал под арест по «доносной бумаге» и был вскоре выпущен, потому что Берия, сменивший Ежова, стал чистить камеры и зоны), Соколовская сгинула насовсем.
Но реакция моего отца! Совсем ведь недавно Елена Кирилловна лично напутствовала его, зачисляя в мосфильмовский штат и командируя представителем дирекции на съемки фильма «Степан Разин», и он преданно докладывал ей обо всем, что делается в группе! И вот – поверил, мгновенно поверил, что она предательница и враг народа!
А может, сделал вид, что поверил? Страха ради иудейска! А страх – искренний?
Теперь не спросишь: вот полегли отцы на фронтах Великой войны, а нам оставили муку памяти – что, без этого безумия нельзя было победить? Почему врага надо было высматривать в каждом соратнике? Почему в каждом предполагалось предательство?
Вот и сказочница, сменившая гайдаровский горн на андерсеновскую горошину, прикована к тому же вопросу: что такое разверзает души изнутри, подвигая их к предательству? В центре действия – именно потаенная подлость в окружении хороших или плохих носителей простых и ясных качеств. Интересно, что масштаб действия стремится к малым величинам. Хохотанцы – миниатюрны, «каждый не больше обыкновенного карандаша». В сказке «Тайна Малого мира» действуют герои чуть не с булавочную головку. И как в этих головках умещаются психологические нагрузки?
А так: нерасчлененно. Цельно. Удобно для отсчета. И имена действующих лиц – соответственные: Жадность, Хитрость, Злость, Лень, Трусость, Жестокость, Лживость... Среди них, в центре, – Предательство. Лень, Трусость остаются неизменными, тогда как Предательство все время меняет линию поведения. Так это и есть фокус композиции: в кольце простейших и неизменных качеств – загадка: таинственное рождение в душе зла, ранее неведомого... Вероломство, коварство, подлость там, где этого не ждали.
Сто пятьдесят лет назад такое откровение психологии получило название: диалектика души. Назвал его так великий критик Чернышевский. А художественно осуществил великий писатель Толстой – в повести «Детство», посвященной именно тому возрасту, когда слушают сказки. Что не помешало писателю назвать критика «клоповоняющим господином», а когда этот господин написал свое собственное художественное произведение, то там не обнаружилось никакой диалектики души, а только коллекция снов о будущем, в которую сначала поверили, как в сказку, а потом высмеяли – как сказку же – поколения российских вольнодумцев.
Увы, диалектика души, место для которой уготовано в потаенной глубине сказки, – штука весьма труднопостижимая. Но манящая неотступно. Ибо надо же понять, каким волшебством рушится человеческое счастье и вера сменяется равнодушием! И почему?
«Об этом – в следующей сказке», – обещает рассказчица. А в следующей сказке опять жар любви сменяется ледяным безучастием, и велено герою сказки выложить слово «вечность» из льдинок, «как некогда мальчик Кей уже пытался сделать это...».
Что-то творится в сердцевине этого мира, какая-то непредсказуемая диалектика сбивает души с пути, какому-то таинственному закону подчиняется наша глухомань.
Я процитирую начало сказки об этой Глухомани, дабы читатель почувствовал в сердцевине ее тайну, а заодно – чтобы оценил слог рассказчицы:
«Знаешь ли ты, дружочек, что такое Глухомань?
Верно – когда манит, зовет глушь.
А глушь – это такое место... Заброшенное, всеми позабытое, заросшее кустами, цветами и деревьями разными – вперемешку... Не пройти, не пробраться. Представь себе, что надо долго-долго ехать от города по хорошей дороге, потом долго – по очень плохой – в рытвинах и ухабах... И откроются перед тобой за непроходимой чащобой заброшенные старые сады. Стволы деревьев – корявые, гнутые-перегнутые – прячутся в высоченных лопухах и крапиве. И среди всего этого летают, вспархивают, зависают, трепеща крылышками, разноцветные большие и крохотные жучки, стрекозы и бабочки. Особенно красивы большие синие-синие, каких наверняка нигде больше и не встретишь. Когда они взлетают одновременно, кажется, что небо соединяется с травой и цветами.
А в самой середине заброшенного сада Глухомани стоит удивительное старое-престарое засохшее дерево с широченным стволом, который и пять человек, взявшись за руки, не обхватят. И никто не знает, никто не ведает, что скрывает это дерево...»
Оценим, во-первых, интонацию: доверительную, контактную, чуть лукавую, какая и располагает к сказочнице слушателей.
Во-вторых: можете ли вы определенно сказать, хороша или плоха эта Глухомань? Вряд ли. Вы можете только мысленно разбросать признаки ее на светлую и темную стороны (дорога есть, но в ухабах, цветы и лопухи – вперемешку) и почувствовать, что смысл существования этого мира – в соединении светлого и темного, в существовании некоей общей тайны.
И в-третьих, тайна, конечно же, будет раскрыта. Не сейчас, так в следующей сказке.
Хорошо смотрится этот Малый мир на фоне той оголтелой агрессивности, которая палит со всех экранов и составляет общий фон нынешней цивилизации! Надо выращивать цветы «на нейтральной полосе»: между старинным «Жили-были...» (по-английски: once upon a time...) и звездными войнами (где кричат от ужаса тоже по-английски).
В этой полосе вариантов не так много. Но есть. Один проницательный критик в статье о сказках Думцевой избрал для контраста с нею сказки Петрушевской. У которой и ведьма на метле, и порка маленькой героине обещана, и плачет героиня, сидя в луже. Вопрос критика: какую из двух знаменитых сказочниц схватит для экранизации империя массового охмурения и какую вы дадите своему ребенку «вечером, зашторив окна в детской, при свете лампы с кружевным абажуром»?
Ответ напрашивается. Но я не такой оптимист, как Сергей Шулаков, ответивший на этот вопрос однозначно. Я не верю, что шторой можно отгородиться от этого безумствующего мира. Не будет рая. Не спасутся дети и внуки наши в детской комнате под лампой с кружевами. Оголтелый мир ворвется, втянет, выест души. Лидии Думцевой придется рассказывать сказки именно в этом оголтелом мире.
Что ж, тем больше ей цены.
Лев АННИНСКИЙ
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
