Эпопея человеческих страданий и мужества

Произведение уникальное. Живой голос истории. Никакой беллетристики. Только факты. Нередко - чудовищно страшные. Когда понимаешь, что все это не писательский вымысел, а правда, еще страшнее. Настоящая, без глянца, коим сплошь и рядом, чего уж греха таить, была богата советская литература о войне.

Правда о трагедии, самопожертвовании и мужестве, рассказанная самими блокадниками. Читая ее, не раз и не два задаешься вопросом: как человек вообще мог вынести все это? Как?.. И какой неимоверной все же ценой далась нам Победа.

ЧУДАК В ЧУЖОМ ДВОРЕ

От Ленинграда до Хатыни больше семисот километров. Но в нашей истории непокоренный город на Неве и сожженная белорусская деревня спаяны накрепко. Ведь сам замысел «Блокадной книги» появился у Алеся Адамовича, когда он в соавторстве с другими белорусами - Янкой Брылем и Владимиром Колесником - работал над повестью «Я из огненной деревни». Опрашивали людей, которые спаслись из истребленных деревень. Это были тяжелые, страшные рассказы. Книга имела успех, ее перевели сразу на несколько языков. Работа воодушевила Адамовича:

- Трагедии наши, белорусские, и трагедии ленинградские - как подземные реки, связаны, сливаются. Сначала лишь хотелось зажечь чей-то энтузиазм в Ленинграде. Я-то тут при чем? Но потом решил, что, видимо, сам буду делать книгу. Конечно, в соавторстве с кем-либо из ленинградцев, - вспоминал Адамович.

О замысле рассказал на писательской встрече. Константин Симонов посоветовал посвятить в свою задумку Даниила Гранина.

- Хорошо, - ответил Гранин по телефону, - приезжайте ко мне в Ленинград, обсудим подробнее.

Но творческий узелок между ними завязался не сразу. У Гранина сидели вчетвером. Он пригласил еще двух литераторов:

- Ну, выкладывайте, Александр Михайлович, свои идеи.

Адамович рассказывал, какой он видит будущую книгу. Двоих приглашенных идея не зацепила. О блокаде написано и сказано уже все, посчитали они. А может, гордость заела: с какой стати белорус станет копаться в военной трагедии нашего города.

- И я увидел себя со стороны, - вспоминал Адамович. - Чудак забежал в чужой двор

и пытается хозяевам показать, где и что у них есть. Действительно, столько книг - и хороших - написано, а он хочет что-то заново, будто нога писательская там не ступала…

- Ну, раз так, возьмусь я сам! - помолчав, сказал Гранин решительно.

И уже на другой день - 5 апреля 1975 года - они вдвоем поехали записывать рассказ первого блокадника.

- Мне было странно поначалу, - вспоминал Гранин. - Поскольку никогда не работал вдвоем, и еще - Адамович не ленинградец. Но, как потом выяснилось, это имело и свои преимущества. Его наивный и совершенно свежий взгляд помогал увидеть то, что для меня давно стерлось.

Далеко не все из блокадников сразу решались на откровенность. Многие поначалу отказывались, но через несколько дней сами звонили и просили зайти опять.

- Мы не сразу поняли, в чем дело. Потом разобрались: у людей была потребность рассказать, чтобы освободиться, - рассуждал Гранин.

Боль они носили в себе. Ни родные, ни дети, ни внуки слушать их не хотели. Но когда в дом приходили два известных писателя и мать, отец или бабушка начинали вспоминать, у сидевших рядом домочадцев в душе что-то переворачивалось. Часто они впервые слышали, что происходило вот в этой же самой квартире. Плакали. Рыдали.

- Кошмар, терзавший блокадников, начинал наконец рассеиваться, - вспоминал Гранин. - Наступил момент, когда мы поняли, что обязательно должны сделать свою книгу. Должен кто-то искупить вину нашего слишком долгого невнимания к этой памяти. Чтобы не упустить, не потерять навсегда народную правду.

ОТКРОВЕНИЯ СКЕЛЕТОВ

Когда книга наконец была готова, началась настоящая, без кавычек, борьба за то, чтобы она увидела свет. Ни одно ленинградское издательство не решалось. Это означало пойти поперек устоявшегося идеологического стереотипа: блокада - героическая эпопея. И - точка. Откровенные рассказы простых людей в монументальный стереотип явно не вписывались. Слишком много

в них блокадного натурализма, такого, о чем во всеуслышание предпочитали не вспоминать. Это была эпопея не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений. Что никак не соответствовало монументальному пафосу.

Кое-какие истории, впрочем, авторы и сами не решились включить в книгу. Например, рассказ об одном летчике-истребителе, ленинградце. В бою за родной город его сбили, и он вернулся домой инвалидом. Семья не уехала в эвакуацию. Жена. Дети маленькие. Голод довел его до того, что он начал собирать вшей с себя и детей и есть их. Геройский летчик. Но в книге его нет.

Декабрь 1977 года. Первая часть блокадной эпопеи появляется в журнале «Новый мир». Его тогдашний главный редактор Сергей Наровчатов сам воевал на Ленинградском фронте и, прочтя рукопись, тут же отправил ее в набор, хотя прекрасно понимал, какими могут быть последствия лично для него. К счастью, тронуть его не посмели. Но цензура пришла в ярость.

И потребовала убрать из рукописи больше шестидесяти «крамольных» мест.

Например, про баню. С топливом в городе была беда. В бане его хватило, чтобы согреть воду только в одном отделении. В нем мылись вместе женщины и мужчины. Живые скелеты, изможденные, обессиленные, помогали друг другу как могли. Многие были не в силах просто поднять шайку с водой. «Убрать, - потребовали цензоры, - это уже порнография».

В начале сентября 1941 года после бомбежки сгорели Бадаевские склады, где хранился основной на тот момент запас продуктов для Ленинграда. «Вычеркнуть немедленно, - бесновались в Главлите, - рассказы очевидцев дискредитируют партийное руководство города, выставляя его главным виновником». Беспощадно вымарывались любые не то что рассказы - намеки на людоедство, мародерство и махинации с продуктовыми карточками.

- Когда начали публиковать в «Новом мире» главы из «Блокадной книги», в наш с Даниилом Александровичем адрес хлынули письма от блокадников, - вспоминал Алесь Адамович. - И в них, в тех письмах, облегчения вздох: «Наконец-то! Нашу правду узнают все». Мы сами не представляли себе предела возможностей человека. И, работая над книгой, определить точные его границы не могли. Именно поэтому Ленинград выжил, выстоял и не сдался.

Творческий процесс

ИСТИНА РОЖДАЕТСЯ В РУГАНИ

Лучше всего, как подметили писатели, рассказывали женщины. Их память иная. Она более внимательная, цепляет такие подробности, на которые мужчины просто не обращают внимания. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному - женщины помнили все.

Рассказов набралось несколько сотен. Целая гора магнитофонных пленок. Для расшифровки пригласили двух стенографисток. Они сами пережили блокаду и хотели сделать бесплатно. Но Гранин уговорил принять гонорар - ведь работа колоссальная.

Как всякий настоящий шедевр, «Блокадная книга» рождалась в муках. И не только творческих. Адамович из Беларуси присылал Гранину свои написанные куски. Гранин, как он вспоминал, все перечеркивал и сообщал Адамовичу, что написано отвратительно и никуда не годится. И посылал ему свой вариант. Тот тоже начинал возмущаться: «Что это?! Куда?! Совсем не то, что мы хотели…»

И вот так, с руганью, с взаимным раздиранием в клочки присланных соавтором рукописей и переписыванием заново, они продвигались постепенно к окончательному варианту. Работа продолжалась больше трех лет.

Настоящий писатель всегда пропускает жизнь своих героев через собственное сердце. Бесследно это не проходит. Работая над книгой, Алесь Адамович в какой-то момент оказался в больнице с нервным расстройством. Затем слег и Гранин. Тоже нервы. Ведь каждый рассказ - это боль, трагедии, голод, смерть. И таких рассказов были сотни. И каждый прошел через душу писателей.

Партийное табу

ПОСЛЕ ЗАПРЕТА – В ЗОЛОТОЙ ФОНД

Официозные историки набросились на авторов, обвиняя их в том, что в книге они показывают не столько мужество и героизм, сколько смакуют ужасы блокады. Для партийного руководства города авторы стали своего рода персонами нон-грата. У читателей книга имела громадный успех. Ею зачитывались, передавая из рук в руки. За несколько лет она трижды переиздавалась. Но ни в одной из ленинградских газет не появилось ни одной рецензии. Табу наложил обком партии.

Сегодня, к счастью, времена другие. «Блокадная книга» включена в золотой фонд литературы о войне. Ее спокойно можно купить в любом книжном магазине. Или заказать по интернету с доставкой на дом. Листая ее страницы, вспомните еще раз, как она создавалась белорусско-российским творческим тандемом классиков. И через какие тернии пробивалась к читателям, чтобы рассказать им правду - горькую, страшную, местами даже стыдливую. И о цене Победы.

«В БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ ЕЛИ ЗЕМЛЮ»

***

«Умирали сначала мужчины, потому что мужчины мускулистые и у них мало жира. У женщин, маленьких даже, жировой подкладки больше. Но и женщины тоже умирали, хотя они все-таки были более стойкими. Люди превращались в каких-то, знаете ли, стариков, потому что уничтожался жировой слой, и значит, все мышцы были видны и сосуды тоже. И все такие дряблые-дряблые были…»

***

«Надо понять слово «работали» в его тогдашнем значении. Каждое движение происходило замедленно. Медленно поднимались руки, медленно шевелились пальцы. Понимаете ли? Вот такое ощущение, когда на какую-то ступеньку надо ногу поставить, а она ватная. Так во сне бывает: ты вроде готов побежать, а у тебя ноги не бегут. Или ты хочешь кричать - нет голоса…»

***

«В перечне блокадной еды всякое можно найти - конопляные зерна от птичьего корма, и самих канареек, и дроздов, и попугаев. Съели всех кошек, съели всех собак, какие были. Собирали мучной клей от обоев, извлекали его из переплетов, вываривали приводные ремни. Потребляли всякого рода технические масла, олифу, лекарства, специи, вазелин, глицерин, всевозможные отходы растительного сырья. Список этот длинный, удивительный по своей изобретательности, даже по изощренности, с какой испытывалось на съедобность все окружающее. И даже в буквальном смысле землю ели...»

***

«Муж упал на улице, но первое чувство жены было не сожаление, что умер, а испуг - как я его, мертвого, буду тащить, как довезу?..»

***

«Когда умирал человек, и ты к нему подходил, он ничего не просил. Он только тебе говорил: дай крошечку хлеба! И умирал. Массовый голод - это тихие смерти: сидел и незаметно уснул, шел - остановился, присел...»

***

«На проспекте Энгельса везет старик полные дровни трупов, слегка покрытых рогожей. А сзади старушонка еле идет: «Подожди, милый, посади». Остановился: «Ты, что, старая, не видишь, какую кладь везу?» - «Вижу, вижу, вот мне и по пути. Вчера я потеряла карточки, все равно помирать, так чтоб мои-то домашние не мыкались со мной, довези меня до кладбища, посижу на пеньке, замерзну, а там и зароют…» Был у меня в кармане кусочек хлеба, я ей отдал…»

***

«Я мысленно хотела, чтобы смерть пришла вместе с детьми, так как боялась, если, например, меня убьют на улице, дети будут дико плакать, звать: «Мама, мама», - а потом умрут от голода. Ниночка моя все время плакала, долго, протяжно, и никак не могла уснуть. Этот плач, как стон, сводил меня с ума. Я тогда, чтобы она могла уснуть, давала сосать ей свою кровь. В грудях молока давно не было, да и грудей совсем уже не было, все куда-то делось. Поэтому я прокалывала иглой руку повыше локтя и прикладывала дочку к этому месту…»

***

«К нам в детский стационар привезли девочку. Ее привезли уже умирающую. Она была старше меня и говорит мне: «Съешь, пожалуйста, мой хлеб, я не доживу до завтра». Лежит она рядом со мной. Койки стояли очень близко, чтобы побольше можно было впихнуть. Помню, как я всю ночь не могла спать, потому что думала: взять хлеб или не взять? Страшная борьба с собой: чужое же! Так я не взяла. А девочка действительно умерла, и этот кусок остался у нее под подушкой…»

***

«Помню, нам доложили, что на Тракторной улице снаряд не разорвался в квартире. Пиротехник поехал туда. Зашел в комнату. Лежит женщина на полу, обняла снаряд, закутала в шаль (он теплый еще) и не отдает его. Стали выяснять, в чем дело. Оказывается, у нее грудной ребенок был. От страха, в панике родственница схватила его и унесла. А мать осталась. Увидала этот снаряд и решила, что это ребенок. Она была уже в ненормальном состоянии...»

***

«Видела на рынке девочку лет девяти в огромных дырявых валенках. Она меняла кусок подозрительного студня - вероятно, собачьего, - на 100 граммов хлеба. У нее были смертельно усталые глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, согнутая спина, медленная, шаркающая походка, морщинистое, с опущенными уголками рта лицо. Лицо усталой пожилой женщины. Разве можно это забыть когда-нибудь? Разве можно это простить?..»