Ушел последний классик

Или даже и не так, а наоборот, понимаешь, что литература и есть единственно подлинная жизнь, свидетельство того, чем мы были, отчего страдали, во что верили и что будет нашим ответом перед Богом. Когда Валентин Григорьевич уже болел, я все перечитывал его последнюю мучительную повесть «Дочь Ивана, мать Ивана», после которой писатель уже не брал пера для больших книг, потому что это и прочитать без боли нельзя, а уж написать никакого сердца не хватит. 

И думал, думал, куда же, если выберется из болезни, после этого страшного опыта будет выходить писатель и куда следом за ним будем править мы. Да и как я сам, если еще придется писать о нем, буду поворачивать к возрождению, куда мы обычно поворачиваем из всех наших драматических контекстов, потому что выучились этому всем ходом нашей литературы. А вот подошел край и тут уже ясно, что одними словами о возрождении не спасешься. Подлинно – край! Ведь как-то по всему ходу повести видно, что она была не очередной, а подлинно последней в неукоснительном ряду, будто год за годом всё к ней шло. Сыпалось, сыпалось и вот чем кончилось. Всё под горку, под горку, до самого дна. Помните, как Дарья-то в «Прощании с Матерой» говорила о горящей своей избе, о деревне, о жизни, – «пое-е-хала». И вот «доехала». 

А мы и возмутиться, и спросить с кого-то не имеем права. Потому что не вдруг ведь все случилось, а в том числе и при нашем попустительстве вон сколько «ехало». А художник никогда не молчал. Он все годы стоял, как любимый нами в 60-е годы мальчик Холден Колфилд из повести Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (всегда мы чужих детей слышали лучше, чем своих), над этой самой пропастью и удерживал нас над нею, ловил, остерегал, кричал. Все перепробовал, но мы всё летели на беспамятство, как на огонь. Он, кажется, один был так неукоснительно последователен среди товарищей, которые могли и на другие сюжеты отвлечься, и в «историю сходить». А он держал святую плоть уходящей деревенской жизни, потому что знал – в ней весь наш дух, наша память, наша вера и наше спасение. Ему давали Государственные премии, делали Героем Труда, а он будто не видел ни чести, ни славы, потому что пропасть не отодвигалась и, значит, как порой в отчаянии казалось, голос его не был слышен. И высокие комитеты, депутатство, Президентский совет нужны были всё для того же крестьянства-христианства, для удержания памяти, для спасения перед исторической бездной, чтобы не надо было русским старухам со своей землей и любовью оставаться на дне рукотворных морей, а русским женщинам брать в руки обрез и принимать на себя функции государства.  Раз оно само не хочет выполнять то, что обязано. 

Все, кто читал его год за годом (а хочется, чтобы все), видели, что он всегда, с самого начала, с «Василия и Василисы», с «Денег для Марии», слушал больное русское сердце, ища ему исцеления. Он всегда был неудобен и всегда (как Церковь в ее высоком и правильном понимании) «мешал нам жить» в наших слабостях и меньше всего обманывал себя и других «возрождением», потому что всегда имел слишком острое зрение. Он умирал вместе с Анной («Последний срок»), уходил под воду с Дарьей («Прощание с Матерой»), погибал с Настеной («Живи и помни»), брал обрез с Тамарой Ивановной («Дочь Ивана, мать Ивана»). Он знал мужество скорби и одиночество смерти и всегда был тем, что есть, с нерушимой кристаллической решеткой. Теперь уже навсегда ясно, что это он с горькой твердостью и правом поставил памятник русской деревне, утонувшей на наших глазах невозвратно, как Атлантида или Китеж. 

И мы-то еще, может, и не поняли, что невозвратно, и еще обманывали себя заплатками, а он уже знал и строил ковчег, чтобы если не «всякой твари по паре» (не оставалось уже никаких пар), то хоть последние народные духовные ценности уберечь. И последний раз напомнить, как мы были близки к тому, чтобы мир услышал тайну и силу русской правды, о которой он догадывался по книгам Толстого и Достоевского, Шмелева и Бунина, Распутина и Астафьева. Диалога с которой искал, но которую руками своих политиков с нашими подпевалами сам и топил, не понимая, что топит и свой дух, и свое спасение. 

Оглядываясь сейчас напоследок на его творчество, на его святых героинь, я вижу, что, стоя в сердце жизни, он простился не с веком даже, а с тысячелетием, до ниточки высмотрев то святое, высшее, крепительное, чем жила родная Россия, которая никогда не была для него отвлеченностью. В разное время она была для него Анной, Дарьей, Настеной, Тамарой Ивановной – всегда именем, жизнью, долей и правдой. Всегда любовью и верой. Теперь история пойдет другой, может быть, более умной, цивилизованной дорогой (нас не зря не просто звали, а тащили на нее силой, лестью, подкупом), и она, коли привьется к своей мысли, культуре, вере и слову, останется русской дорогой. Но это будет другая история и другая Россия. И другая литература. А та, великая, земная, которая еще помнила значение слова «народ» и сама была народом, верой, совестью, ушла с Валентином Григорьевичем. И нам только предстоит осознать это.