Елена Камбурова – молитва о России

Слияние музыки, поэтического слова и актерского мастерства образует особый песенный жанр, в котором она существует, исполняя песни на стихи русских поэтов Серебряного века, французских шансонье середины ХХ века, а также испанских, польских, эстонских, греческих и других авторов. В декабре 2014 года Театру Музыки и Поэзии исполняется 22 года. Основатель и художественный руководитель театра, народная артистка РФ Елена Камбурова сегодня в гостях у «СВ».

– Елена Антоновна, каково это – быть художественным руководителем театра?

– Сложно, я долго добивалась, чтобы появился театр, поэтому пока не готова быть в нем просто актером. Конечно, руководство требует времени и сил, в некотором роде это дар – быть жестким и требовательным человеком с начальственной интонацией, какой у меня отродясь не было. На сегодняшний день мы – представители «неформата», мое имя массовому зрителю уже ничего не говорит, потому что не раскручено на телевидение и радио. С одной стороны, это хорошо, но с другой – немного обидно: люди до сих пор продолжают «открывать» театр, хотя мы работаем достаточно давно.
Некоторые спектакли идут у нас довольно редко, один-два раза в месяц. Мы бы с удовольствием играли бы чаще, но многие артисты задействованы в других театрах, например «Ленкоме» и Театре им. Моссовета, а наши музыканты параллельно играют в ведущих оркестрах страны. Приходится как-то увязывать эти графики.

– А в Российском академическом Молодежном театре кто-то из вашей труппы играет?

– Нет, никто, а это, кстати, один из моих любимых театров, и у нас добрые отношения с Алексеем Бородиным, его художественным руководителем. Именно РАМТ поражает профессионализмом и отдачей актеров. Все никак туда не попаду, зато через несколько дней буду смотреть премьеру спектакля «Римская комедия» в Театре им. Моссовета, где играет Виктор Сухоруков, с которым мы недавно очень сдружились.

– В 2014 году в вашем театре появилось два новых спектакля: «Вот вам, в сотый раз, Россия...» – путешествие по России XIX века и «Тишина за Рогожской заставою», где звучат песни уже советского времени – 1930-1950-х годов.

– У нас очень разные спектакли, которые живут и изменяются. Кстати, «Вот вам, в сотый раз, Россия...» мы временно не играем, хотим изменить немного композицию и акценты. Больше всего меня поражает спектакль «Капли датского короля», который вырос из музыкального вечера, посвященного Булату Окуджаве. Он идет в театре чаще остальных – 5 раз в месяц и собирает полный зал. Всегда на нем присутствует особое тепло, которое заключено в самих песнях Булата, тепло, которого всем нам очень не хватает. По сути, каждый спектакль – это открытие для человека, может кто-то и пройдет мимо, но многие, как правило, возвращаются.

– Ваш театр получает поддержку от государства?

– Конечно, слава богу, помогает Департамент культуры Москвы, иначе мы бы не выжили с нашими маленькими залами.

– Как часто Вам удается посещать музеи и выставки?

– Редко, хотя я считаю это важнейшей частью жизни – ходить в такие энергетически хорошие места. Ведь когда заходишь в музей или театр, ты оказываешься вне безумия современного века. Совершенно другая атмосфера и выражения лиц. Дома у меня довольно много художественных альбомов, бывает, разглядываю страницы, и как по галерее хожу. Не могу сказать, что я большой знаток живописи, но, как любой человек – нахожу в этом что-то свое, интересное. Как ни странно, мне очень близки примитивисты – Нико Пиросмани, Иван Генералич, украинская народная художница Мария Примаченко, Марк Шагал с его юмором и романтизмом. Еще нравится импрессионизм, с обостренным взглядом на мир сквозь призму прекрасного сна…

– Наверное, близок Анри Матисс?

– Я с трудом и не сразу пришла к нему.

– Некоторые произведения могут быть закрыты, и прежде необходимо накопить визуальный опыт, чтобы увидеть, понять.

– Безусловно. Если включить музыкальное произведение, то профессионал будет слушать определенным образом – он, скорее всего, будет менее открыт. Другой слушатель просто закрывает глаза – это бывает у меня, и начинает работать такая фантазия, такая живопись – одна картинка сменяется другой. При этом я могу слушать что-то очень незамысловатое, но музыка входит во внутренний мир, и я в нее погружаюсь. А когда слушаю осознанно, то невольно анализирую: «Ммм, вот тут скрипки и трубы пошли – хорошо звучит, интересная тема, ага, солист вступил – то, что надо…», поэтому мы по-разному слушаем музыку.

– Вы поете с детства?

– В раннем детстве у нас как-то не было пластинок, поэтому я воспитывалась на радио – мы его вообще не выключали, и я очень живо интересовалась всем, что там передавали: напевала, постоянно репетировала, но так, чтобы меня никто не слышал – это был важный аспект. Потом я поняла, что все это, конечно, хорошо, но я хочу быть драматической артисткой театра. Такой внутренний голос, что я должна быть на сцене: «Ну конечно, на сцене! А кто на сцене? Только драматическая артистка».

– Почему решили стать артисткой, увидели какой-то спектакль?

– Когда жили в Хмельницком, мы часто посещали провинциальные спектакли. В школьные годы театральные актеры казались мне небожителями. Однажды я увидела Гейченко – главного артиста, который шел по улице и нес какую-то авоську, это казалось невозможным: артист с авоськой! В другой раз к нам на гастроли приехала Тамара Ханум – очень известная певица и артистка, которая исполняла песни разных народов, невероятно красиво танцевала, постоянно меняя при этом костюмы. Помню, как я под впечатлением ночь не могла уснуть. Очень сожалею, что когда встретилась с ней в Ташкенте, не сказала об этом ошеломительном впечатлении, дабы не подчеркнуть разницу в возрасте. Было несколько случаев, когда судьба сводила меня со звездами детства: Людмилой Целиковской, Аллой Ларионовой, которых я очень любила за красоту в кино, и с Геленой Великановой – чьи пластинки включали на проигрывателе соседи. Когда же я с ними встретилась… ну я как-то не могла им этого сказать, что слушала в детстве и очень любила.

– Вы, похоже, всегда были очень сдержанной. Читала в других интервью, что Вы и с Булатом Окуджавой, которым восхищались, виделись редко.

– Наверное, боялась разочарования, была так влюблена в работу его души. Все, что написал Окуджава – это следствие работы души, то лучшее, что он нам подарил. Были возможности и с Белой Ахмадулиной общаться ближе, и с Юрием Левитанским, тем более, с Булатом Окуджавой. Шли года, и я ставила его все на более высокий пьедестал. Внезапно начала осознавать, что не могу посягать на его время, которого остается не так много. Всегда нужно помнить, как коротка человеческая жизнь, и насколько ты заполнишь ее общением с тем или иным человеком. Существует вежливость по отношению к времени, которое ты у человека забираешь – для чего? Действительно можешь дать что-то важное или способен только отнимать? Особенно к художникам у меня трепетное отношение.

Елена Антоновна задумывается ненадолго, и продолжает:

Такое отношение было к Раневской, у которой я бывала чаще, но там ощущалось определенное одиночество. Писать книгу Фаина Георгиевна принципиально отказалась, хотя и начинала. Она сказала очень правильную и точную вещь: или писать все, или не писать ничего. Фаина Георгиевна много чего видела и хорошо понимала, что происходило во все эти годы – самые страшные в российской истории. Очевидно, ей не хотелось писать нечто среднее, с оглядкой на цензуру

– Этой осенью на сцене ЦДЛ поставили антрепризу "Фаина. Птица, парящая в клетке", успели посмотреть спектакль?

Да, я была в Центральном Доме литераторов на спектакле, Светлана Коркошко – очень талантливая актриса и Евдокия Германова в роли Любови Орловой хороша. Однако мне показалось перебором, что чуть ли не через каждые две-три фразы следовали непристойные слова. Несмотря на то, что это имело место в жизни, не уверена, что Фаине Георгиевне понравился бы такой акцент. Я вообще не могу произносить бранные слова, даже, казалось бы, совсем безобидные. Когда Раневская в очередной раз спросила как у меня дела, и я стала жаловаться в ответ, что возникают сложности, цензура не пропускает песни и т.д. Она сказала: “Ну, деточка, ну вы же не поете ура-ура в … дыра“. Я это пересказала Михаилу Козакову, он – еще кому- то, в общем, фраза рикошетом вернулась к Фаине Георгиевной. Она страшно рассердилась! Елена Антоновна внезапно меняется в лице и угрожающе низким голосом говорит: «Вы же знаете, я страшна в гневе! Как можно, я не произношу таких слов!» Какое-то время мы не общались. Потом я написала ей письмо, де даже ваш любимый Пушкин позволял себе подобные слова. В общем, мы помирились, но тот случай вызвал у нее сильное возмущение, хотя из всех крепких выражений это было – сущая ерунда.

– Как на Вас повлияла учеба в цирковом училище?

– В первую очередь показала великий пример того, как надо работать на сцене. В цирке нет труда душевного, но там есть грандиозный физический труд, и, если акробаты или жонглеры по-настоящему не подготовят номер, они сорвутся. Эти люди всегда помнят, что идут по натянутому канату. В жизни надо работать так, как работают цирковые артисты – честно. Какая может быть честность, когда люди на эстраде поют под фонограмму? У них нет настоящей отдачи. Поэтому для меня в работе над песней все должно быть четко выверено – до последней буквально ноты.

– Вас смущает попса?

– Попса не просто смущает, для меня это страшное явление, уничтожающее не только русский язык, но и все связанное с культурой. Несмотря на то, что человечество выросло до понимания поэтического соединения поэзии и музыки: Франция, а потом и Россия показали всему миру, на что способна песня, сейчас происходит вырождение.

Кому-то, наверное, забавно это слушать, но мне относиться с юмором не хватает сил, диву даюсь, как можно до такого дойти. Я как человек, любящий природу, на глазах которого природа истребляется – в реки сбрасывают мусор, вырубают леса, ставят железобетонные конструкции, глубоко от этого страдаю.

Уничтожается душевная природа, экология и культура, а культура – это основа здорового общества. Попса, на которую работает целая армия масс-медиа, отнюдь не безобидное явление. Это болезнь нашего общества, страшная еще и тем, что на ней воспитывается огромное число совсем юных созданий, которые представить себе не могут, что был Окуджава. Они не в состоянии его услышать, и я не говорю о классической музыке, которая вообще для многих закрыта.

– Последний альбом Вашего коллектива вышел в 2010 году, планируете записать что-то новое?

– Да, мы записали уже ряд песен, но вообще я мечтаю выпустить концертную запись – там совершенно другая энергетика, нежели на студийном альбоме. Внутри меня живет очень строгий редактор, которому многое из записанного не нравится, а все потому, что я знаю, как идеально должна звучать песня.

– Как формируете программу для концерта?

– Очень трудно. Играть спектакль для меня проще, потому что там все известно и не надо думать. В случае же подбора репертуара каждый раз приходится выстраивать драматургию и первого, и второго отделения. В голове нужно держать, что пелось давно, а что – недавно. Для меня важно, чтобы люди слушали разные песни.

– Вы используете средства современной коммуникации?

– Конечно, а как иначе! Все время переписываюсь, читаю имейлы. В мобильнике у меня есть интернет. Фантастика, что не требуется постоянно быть перед компьютером. Меня поражают гораздо более молодые люди, которые отказываются это использовать: «Нет-нет, я могу только трубку поднимать», ведь это действительно не сложно. Вопрос желания.

– Вы озвучивали множество фильмов и мультфильмов, не расстраивались, что постоянно были за кадром?

– Как-то даже в голову не приходило – понятное дело, работа. Другое дело, когда даю сольные концерты или выезжаю, и собирается минимум 1000 человек в зале, тогда я и оказываюсь «в кадре».

Вероятно, если бы пошел фильм, где я снималась практически в главной роли «Театр неизвестного актера», может, сложилась бы кинокарьера. Там снимались прекрасные актеры – Евгений Лебедев, Михаил Козаков, и вообще любопытный фильм. В финале я там читала монолог Антигоны, очевидно, это все было промыслительно. Тогда я не набрала бы тот песенный багаж, который сейчас есть, и, более того, чуть большая популярность для меня, думаю, была бы губительна. Народ в основной своей массе не воспитан и не привычен слушать и чувствовать такие песни – тот, который смотрит всякие шоу.

Были случаи, когда проходила кинопанорама, и сразу возникал всплеск интереса ко мне, люди шли на популярное имя. Для меня это был ужас, потому что я видела людей, которые пришли на какое-то имя. Другое дело, когда я выступаю для своего зрителя.

– Ваш зритель, какой это человек?

– Мой единомышленник, человек, который понимает, почему я пою именно эти песни, хотя могла бы петь джаз или рок – данные для этого есть. С одной стороны я делюсь своей любовью, с другой – люди ее принимают и понимают, для них это направление, в котором хотелось бы чаще пребывать.

– Как правило, получаются философские, лиричные и даже трагичные произведения.

– Для кого-то это радость. Можно петь грустную песню, но она вызовет эстетически радостное чувство. Я слушаю, например, Реквием Габриеля Форе – глубоко трагическое произведение, но у меня есть общее ощущение радости, потому что слушаю потрясающую музыку. А если это трагическая песня, то мне интересно, как поэт раскроет тему.

Послушайте цикл песен Дашкевича на стихи Осипа Мандельштама – вот это трагично. Это вовсе не тот «Ленинград», который спела Пугачева. Когда берешься делать песню, нужно знать, что стоит за этими стихами, какая судьба.

– Что дает Вам силы и помогает оставаться в форме, может, занимаетесь популярной сейчас йогой?

– Я не могу дойти ни до бассейна, ни до йоги. Купила абонемент и ни разу не воспользовалась. Между тем, забота о здоровье – это основа и часть профессии артиста. Ты не имеешь права выйти на сцену и сказать: «Я устал, и ничего не могу». Должны быть силы спеть так, как того требует песня, разве можно исполнять песни Высоцкого без его темперамента? Это будет парус без ветра. Давно отказалась от мяса, но это – из сочувствия к животным. Абсолютно разные вещи: корова на ферме или курица, которая гуляет, щиплет травку и эти несчастные, которых содержат в страхе и клаустрофобии. Я живу на планете, которую мне безумно жаль, чувствую себя каким-то Маленьким принцем, который и хочет, и может помочь, но масштаб его работы маленький. Срывает баобабы, пока они еще не стали огромными, а эти баобабы так разрослись повсюду, и на поле культуры – в частности. Я-то знаю, что делаю хорошее дело, и это есть великое успокоение. «Спасайся сам и вокруг тебя спасутся»: вижу людей, которые пишут письма, приходят со слезами за кулисы, вижу результаты. Я служу России, боль о которой с годами у меня все больше, ей служу, только она этого не видит. Ведает духовное око России, оно и дает мне силы на продолжение.

– Вера и религии для Вас разные вещи?

– Есть действенная вера, которая действует на самого человека, на его деятельность в жизни, на отношение к другим. Для меня истинно верующий человек – это тот, кто несет радость другим, кто не будет осуждать, если придешь в храм в брюках или без платочка, тот, кто способен на милосердие и сострадание. Это для меня лакмус по-настоящему верующего человека, а в основе – доброта и понимание. Понимание, что кто-то может просто заблуждаться, чего-то не понимать. Мать Тереза, Махатма Ганди, Далай-Лама – вот пример. «Узнайте их по плодам их».

– Как у Вас с предновогодним настроением?

– Знаете, я всегда думала о мире, и о нашей стране как о живом огромном существе, частицей которого являюсь. Многие страны переживали разные страницы истории, но Россия мне кажется особенной. История нашей страны удивительна тем, что при общей суровости и грубости, на ее диком поле рождаются невероятные личности, столпы высочайшего духовного и художественного уровня – во все века и времена, и даже сегодня. Молюсь, чтобы в новом году снизошло к людям милосердие и сострадание, не устаю говорить – это первая ступень в воспитании настоящего человека. И еще о том, чтобы свет снизошел на головы тех, от кого зависит жизнь страны. Если можно молиться о себе, своих близких, то самая душевная молитва у меня за Россию