Спектакль как документ

Будущий драматург и режиссер родился в актерской семье в Архангельске и с детства обожал театр. Почему же, став взрослым, он избрал роль ниспровергателя традиционного театра? И положил жизнь на создание Театра.doc, по мнению многих, не имеющего права на существование. Документ и театр – две вещи несовместные? 

На вопросы «СВ» отвечает двукратный лауреат «Золотой маски» Михаил Угаров.

– Первым импульсом стал дефицит правды на сцене в конце 90-х – начале 2000-х, когда театр превратился в некий балет с определенным количеством позиций для ног и рук, в ритуальное действо «театра как сна, как мифа», по словам старых режиссеров. Он приелся, потому что никак не сталкивался с реальной жизнью. Кто-то находил в этих сказках удовольствие и успокоение, а кому-то это не нравилось. Я был в числе тех, кому не нравилось, поэтому вначале мы провели несколько важных лабораторных семинаров, а в 2002-м открыли Театр.doc, который «дословно», в мельчайших деталях воспроизводил реальность. 

 

– Поначалу в штыки. Зрителям было интересно, а профессионалы говорили, что это бред, театр не может быть документальным, эти два слова исключают друг друга. Вспоминали «Синюю блузу» революционных лет, но там была агитация, а сейчас в каждом российском городе занимаются документальным театром, потому что он вызывает большой интерес. Видите ли, при таком способе подготовки спектакля у актеров есть важные этические обязательства перед правдой жизни, они должны понимать, что есть вещи, про которые врать неудобно. Ну, скажем, про Офелию можно насочинять что угодно, она нам никто, это некий образ, и она может быть разной, а если я знаю человека, то тут другое. Редактура, конечно, самое трудное, в этом процессе участвуют все. Когда 20 человек приносят по 50-60 страниц и им нужно уложить свои тексты в полторы страницы, одному редактору не справиться. Вот и выбираем, что главное, как это будет монтироваться с другими эпизодами.

– Что дает вам как режиссеру работа с таким материалом? 

– Иногда такое слышу на улице, что, как бы ни старался, все равно не придумаю, настолько это лексически неожиданно. Отсюда большой интерес к современной речи. А речь отражает психику людей, причем мгновенно: изменилось в них что-то, и язык это фиксирует. Других показателей изменения психической жизни нет. И актеры начинают иначе играть, они уже не могут делать профессиональный театр – в костюме, в гриме, типа «это не я, это – мой образ». В документальном театре всегда «это я». Актерским мастерством так или иначе владеют все, а вот встреча с личностью – всегда событие. 

– Ну не потому, что «новая драма» так ненавидит жизнь, просто трэш – это очень театрально. Помните, как в первое время все увлекались проститутками, бомжами, киллерами, но не потому, что так хотелось аморальности, просто сами по себе эти категории очень театральны. Так что не могу сказать, что «новая драма» – какой-то антипод, нет, сама жизнь -антипод Чехова. Но ведь и писатель тоже не дурак. Когда Чехов писал, он такую иронию заколотил в свои вещи, будь здоров. «В человеке все должно быть прекрасно» – правильный призыв к идеалу, но Антон Павлович ведь понимал, что идеала нет, к нему надо просто стремиться. И если жизнь сама выступает антиподом, а я честно работаю с реальностью, то зачем же мне придумывать какого-то «положительного героя», носителя духовных основ, которого вновь стали требовать от искусства в последнее время? 

– Нет, он не ложный, но все равно это было мифотворчеством, это не отражало реальности, это было – «так я хочу видеть жизнь». А «человек текуч», как говорил Толстой, да, в данный момент он положительный герой, а через полчаса он – сволочь, а еще через полчаса – любящий своих детей отец. Это естественно, так его и надо захватить во всех фазах, а не в одной «героической». Вот «новой драме» и присуща тяга к честности и объективности, хотя в искусстве объективности достичь трудно. Театр каждый понимает по-своему. Особенность «новой драмы», наверное, в том, что создателям ее важно исследовать реальность «здесь и сейчас», внутри которой они находятся. 

– Надеюсь, кампания вскоре пройдет, потому что с языком нельзя бороться, он сильнее любого правителя. А насчет того, что «классики не употребляли», знаете, тогда и жизнь была другой – женщина не могла ножку из-под юбки показать. Считаю, что ненормативная лексика как энергетичная часть русского языка несет образную нагрузку, но, конечно, нельзя использовать ее для эпатажа. Так что для меня это реальность – если я убираю мат, значит, занимаюсь мифотворчеством. Павел Пряжко это чувствует, он вообще чувствует язык. Живет он в Минске, и в том, что он там родился, есть какой-то парадокс. Если бы не Москва и не русский театр, он никогда бы не стал известным драматургом. Его пьесы поначалу просто сшибают. 

В пьесе «Жизнь удалась» очень точно зафиксирован определенный круг людей, но если обращать внимание на мат, вы не увидите этих людей, а если обращать внимание на их драму, тогда и мат вам не будет резать слух. А ребятам этим не позавидуешь – в такой жизненный переплет они попали. Я взял пьесу, потому что не понимал, как ее ставить, а это серьезный стимул. Вызывает прилив адреналина – взять и победить с этим материалом. В принципе так и получилось – за спектакль мы получили «Золотую маску», но работать было очень трудно. 

– Совсем не устарел, наоборот, делается все более актуальным. Его сила была в том, что он ввел среди режиссеров и актеров понятие этики в отношении к материалу роли. Понимание сверхзадачи – зачем я выхожу на сцену, себя показать или сказать о чем-то важном? 

– А зачем? На большой дороге полно театров. Лаборатория – данность Театра.doc, иначе он перестанет существовать, зачем же нам повторять кого-то? Мне даже трудно расставить вехи, по которым 10 лет шел наш театр – дорога-то неизвестна, это интуитивный путь проб и ошибок, лабораторные работы. У нас были спектакли, которые репетировались, а потом исчезали – не получилось, и ни у кого не было по этому поводу огорчения. Были моменты, когда мы превращались в политический театр, например, со спектаклями «Час восемнадцать» о смерти Сергея Магнитского и «БерлусПутин». И будем еще превращаться, потому что театр – это общественная инстанция, он не должен стоять в стороне от политики, и я называю махровым мещанством, когда говорят – «я занимаюсь искусством, отстаньте с вашей политикой».