Воспоминание о Фукусиме
Среди актуальных фильмов на фоне мирового «ентертейнмента» пальму первенства вот уже второй месяц держит фильм «В субботу» Александра Миндадзе. Картину о первом дне после взрыва реактора в Припяти, участвовавшую в конкурсе Берлинале и по косточкам разобранную на «Закрытом показе» у Александра Гордона на Первом, возможно, только сейчас зритель начинает оценивать по достоинству. Как ни печально, помогла этому японская трагедия «Фукусимы».
Среди актуальных фильмов на фоне мирового «ентертейнмента» пальму первенства вот уже второй месяц держит фильм «В субботу» Александра Миндадзе. Картину о первом дне после взрыва реактора в Припяти, участвовавшую в конкурсе Берлинале и по косточкам разобранную на «Закрытом показе» у Александра Гордона на Первом, возможно, только сейчас зритель начинает оценивать по достоинству. Как ни печально, помогла этому японская трагедия «Фукусимы».
– Александр Анатольевич, интересно, на чем же разошлись зрители на «Закрытом просмотре»?
– Наиболее часто повторялся мотив неоправданных ожиданий. Многие думают, что это фильм, объясняющий чернобыльскую катастрофу с позиций сегодняшнего дня, – как произошла, что предприняли, каковы причины аварии и ждут подробного анализа ситуации на фоне человеческого фактора. И такая картина, достойная, убедительная, рано или поздно, наверное, появится. Тем более что мы не касались периода ликвидации последствий аварии, а это рассказ о целом поколении людей, об удивительных проявлениях мужества – интереснейший кусок для исследований, замечательный фильм может быть. А тут приходят с ожиданием блокбастера и видят совсем другую картину, которая заведомо не удовлетворяет их. Мы показали, на грани реальности-нереальности, историю одного человека, прожившего эту субботу в Припяти, когда взорвался реактор. Это конкретная история, основанная на воспоминаниях людей. У героя Антона Шагина нет реального прототипа – не было такого партийного деятеля, но был музыкант из оркестра с таким же названием, как в фильме, – «Пульсар». В Припяти в ту субботу играли 16 свадеб, подтверждают кадры любительской хроники, и люди, уже догадываясь об аварии, гуляли на них как ни в чем не бывало. Только на следующий день в 12 часов началась эвакуация. И нас интересовал психологический, эмоциональный слой разговоров людей в первые минуты и часы аварии – эта историческая метафора актуальна и по сей день.
В те дни я был на съемках «Плюмбума» в Минске, снимали финальные кадры. Слухи просачивались, но паники не было, картину мы закончили. А через два года в Киеве снимали «Слугу». Уже все было известно, но страха не было, и мы продолжали работать.
– Чем вы это объясняете?
– Тем же, чем бы объяснил отсутствие паники в Японии. Там же они как жили в 20-30 километрах от «Фукусимы», так и живут. Думаю, это свойство человека, вступающего в сложные отношения с ощущением опасности. Ментальность, воспитанная исторически. Весь XX век люди жили рядом с катаклизмами, трагическими событиями, и это, несомненно, влияло на их генетику. Благодаря такому пренебрежению к страху, когда человек, преодолевая опасность, продолжает жить, возможно, мы, не побоюсь пафоса, и не сдали Москву. Со старыми винтовками люди пошли против танков. Поведение европейцев в подобной ситуации было другим – вероятно, поэтому почти без боя сдали Париж. Пренебрежение к страху совершенно в русском характере, сужу по себе, по своим знакомым документалистам, которые поехали в Припять, зная об опасности, и кого-то из них уже нет в живых.
Вот и в Припяти повального бегства не было, несмотря на тревогу и страх. А меня всегда интересовали люди, которые не бегут от опасности. Мы ознакомились со множеством воспоминаний тех, кто пережил чернобыльскую катастрофу. В этот день было очень жарко, и люди купались, загорали, радуясь, что так хорошо прилипает загар. Многие отправились на пикники. И, заснув среди весенней зелени, просыпались в осеннем лесу. Листья за ночь сделались желтыми. И привкус металла во рту – все это взято из воспоминаний очевидцев. И главное, чего нам хотелось, чтобы зритель понимал, почему главный герой, попав на свадьбу, подобно музыкантам из «Титаника», играет до конца. Для понимания общей картины происходящего очень важен этот эмоциональный срез.
Но зритель, воспитанный на американском кинематографе, особенно класса B, не способен это понять, потому что относится к кинематографу как к поеданию попкорна, а не как к искусству. Его не трогает актуальность, он не хочет смотреть тяжелое кино, размышлять о высоких материях. Есть и такие, кому просто не близко радикальное искусство. К счастью, много и других мнений – тех, кто «вошел» в картину, и это необязательно критики.
– А западный зритель понял вашу картину? Например, на Берлинале?
– Фестивальная публика специфическая и не дает представления о западном зрителе. Думаю, там восприняли картину 50 на 50. А через некоторое время, к несчастью, случился взрыв на «Фукусиме», и вот тогда публика «въехала».
Хотя и здесь много разного – в Новом Орлеане наводнения ожидали и дождались, сидя на месте, как загипнотизированные. Не было массового исхода в Японии. Думаю, Япония не меньше нашего повязана со смертью – наши предки жили в сложнейших исторических обстоятельствах, а японцы живут на островах. Цунами – японское слово, а если ты самурай, просто должен умереть – и все. Что касается западной буржуазной публики, она не понимает главного – почему, если человеку страшно, он не уезжает сразу из города, а бежит за женщиной в общежитие. Как, думаю, иностранцы не понимают даже сейчас, почему на ликвидацию аварии в Припять съехались тысячи добровольцев. Тему ликвидаторов, считаю, поднимать еще рано – не отстоялась. Также уверен, что на ликвидацию японской аварии добровольцы не кинутся. Там попытаются вырулить технически. Но у нас тоже есть буржуазия, которая не понимает – ни молодого поколения, ни сути цивилизационного процесса. Как только общество начинает потреблять, у людей меняется отношение к жизни и смерти, они начинают дрожать над здоровьем, но становятся ли они лучше – большой вопрос.
– Что вас больше всего поразило в воспоминаниях очевидцев аварии?
– То, что поведение людей, узнавших, что произошло, абсолютно не изменилось. Уже поливали пеной асфальт, а свадьбы не отменили. Поразило то, насколько остро человек начинает в такие моменты воспринимать жизнь, все мелочи приобретают для него новые краски, силу и привлекательность. Соотношение жизни и смерти в его сознании меняется.
– Скажите, а кадры, в которых руководство станции на машине подъезжает к реактору, хотя дозиметр зашкаливает, имеют реальную почву?
– Нет, это гипербола. Факт то, что реактор взорвался в середине ночи, и через час-полтора все, работавшие в этой смене, осознали непоправимость случившегося. До утра боялись сообщить в Москву – в головах сидело, что «реактор безаварийный и не может взорваться». Услышав доклад, в Москве взяли паузу и – велели молчать. Так что в Припяти были проблемы с тем, что говорить населению, какие советы давать – например, закрывать – не закрывать форточки и т.п. Факт, что директор станции и инженер, выйдя из машины, шли по графиту, вывалившемуся из реактора во время взрыва. Факт, что у людей был психологический ступор.
– Как вы считаете, с точки зрения сегодняшнего дня, что могли бы предпринять власти, чтобы уменьшить число жертв?
– Тогда и речи быть не могло, чтобы сделать иначе. Советским правилом было скрывать трагедии – возьмите атомный взрыв в Челябинске, расстрел в Новочеркасске. Сейчас это трудно понять, потому что мы привыкли к Интернету, а раньше было так. Но слухи запускают и сегодня – своего рода пропаганда, а факты если не скрывают, то искажают, есть и свои умолчания. Но такого глобального умолчания, как Чернобыль, конечно, не было. Первыми обнаружили радиацию где-то в Скандинавии, человек приехал на работу, входит на атомную станцию и – фонит. Никто не мог понять, в чем дело, а он прошелся по траве после того, как выпали осадки. Радиационный дождь. И когда это стало достоянием гласности в мире, советским властям пришлось объявить о взрыве. А скрывали долго – в Киеве первомайскую демонстрацию провели. И вот там было бегство 30 апреля и 1 мая. Невозможно было сесть на поезд, милиция охраняла депутатские кассы, которые брали штурмом. Цены на билеты взлетели, целые самолеты заполняли женщинами с детьми.
– А как вы восприняли трагедию в Японии?
– Эмоционально, с горечью. Мы создавали метафору, не претендуя на расследование причин аварии, а все обернулось реальностью. Жизнь подтвердила, что ходим по замкнутому кругу и события 1986 года обращены в сегодняшний день.
– Как вы искали манеру съемки с лауреатом Каннского фестиваля, румынским оператором Олегом Муту?
– Мы долго думали, как снимать, искали натуру по всей Украине, перепробовали много способов съемки. Пытались снимать более стандартно, статику пробовали – не пошло, все сыпалось. После долгих проб и ошибок решили снимать более радикально, передавая ощущение от дрожания радиации. Мы понимали, что отсекаем этим часть зрителей, но считали, что должны служить правде, и выбрали этот способ.
– Принято считать, что с конца XX века человек живет с катастрофическим сознанием. Что вы думаете по этому поводу?
– Если вспомнить давние времена, еще Бунин говорил – «Никто, как мы, не упивается гибельностью», то есть это у нас в крови. Описывая жизнь во время войны, писатели, Астафьев например, нередко давали легкомысленные картинки между боями, и было очевидно, что подсознательно эта абсолютная беспечность каким-то образом совмещалась со взрывными, героическими поступками во время боев. Таким образом, у наших солдат выработался некий код поведения на войне, и во многом благодаря таким взаимоотношениям со смертью, когда жизнь не считалась большой ценностью, мы и победили в войне. За счет человеческих жертв, а не стратегических талантов маршалов. Это была поистине народная победа. Именно так относился к жизни и смерти Василий Теркин, бессмертный, грандиозный герой Твардовского. Именно поэтому он и выиграл. Вот и мы, в меру своих скромных талантов, старались показать такого же человека. В конце фильма он оказывается вблизи места катастрофы, и, проплывая в ночи мимо реактора, он показывает ему кулак – это все, что он может сделать. Но это ясно говорит о его взаимоотношениях с реальностью. Согласен, картина реальности страшная, но сделана не без надежды. Я, по крайней мере, люблю этих людей, не считаю их ущербными, это типичные наши люди, ради них все и делалось.
– Вами лично сделаны какие-то открытия во время работы над картиной?
– Каждая работа приближает тебя к чему-то и отдаляет от чего-то. Мы работали с увлечением, волновались, делали много дублей к каждой сцене. И специально брали тональность праздничную, свадебную, она шла контрапунктом к трагедии.
– Как вы относитесь к мистике, которая сразу окутала катастрофу? Помните, все говорили о библейском пророчестве, о Звезде Полыни, которая взойдет над этими местами?
– Вокруг таких событий не может не быть мистики, но мы на этом не заостряли внимание. Да я и не владею особой информацией, а вот анекдотов и шуток – парадокс! – слышал огромное множество. Особенно много их появилось на этапе ликвидации последствий аварии. Почему так? А потому, что в эти ужасные дни рядом со смертью продолжалась жизнь. Люди-то жили, и многие из ликвидаторов признавались, что пережили в Чернобыле ярчайшие дни.
О чернобыльской катастрофе до сих пор пишут очень разные вещи. Вот на днях прочитал в одной газете, с одной стороны, насколько это было гибельно для людей, а с другой стороны, вроде бы и совсем безвредно, люди умирали от своих болезней. К сожалению, все это разговоры, и мы знаем, от каких болезней умирали чернобыльцы и те, кто приезжал туда по долгу службы, например документалисты-вгиковцы. Во всяком случае, из тех работников станции, кто предстал перед судом, в живых, по-моему, не осталось никого. Главные фигуранты умерли, это факт. Директора станции судили, он отсидел срок, но так и не признал своей вины. По поводу реактора до сих пор много разных мнений: одни говорят об абсолютной надежности реактора и неправильной его эксплуатации, другие – о конструкторских изъянах. Правда, наверное, как всегда, посередине.
– Правда ли, что в Беларуси запретили показ фильма?
– Думаю, дело в юридическом недоразумении. Из Беларуси долго не высылали документы на получение подтверждения права на прокат картины. Это и дало повод журналистам писать о запрете. Как только мы получили документы, в ту же секунду все подтвердили. Думаю, белорусские зрители увидят картину, но, как и в России, в ограниченном прокате. Мне уже звонили со студии из Беларуси, у меня там много друзей, я делал там дипломную картину, снимал первую режиссерскую работу – «Отрыв». С большой нежностью отношусь к своим белорусским друзьям, с которыми мне довелось работать над картиной, это был замечательный художник Александр Иванович Чертович, настоящий мастер.
– Что вы думаете о строительстве Союзного государства?
– Для меня оно, по сути, всегда существовало вне зависимости от названия, я никогда не расставался с Беларусью. Замечательная, особенная земля, где тебе всегда были рады, где легко и счастливо работалось и где, кстати, никогда не было проявлений национализма. Что касается политиков, они приходят и уходят, а Союзное государство – в человеческом именно измерении – всегда было, есть и будет.
– Как вы думаете, что следует ожидать человечеству?
– Если б я знал. Не знаю, к чему надо готовиться, но уверен, что людям надо стремиться к тому, чтобы понимать самих себя. Чем лучше они будут понимать самих себя, тем лучше будут готовы к грядущим испытаниям.
Беседовала Нина КАТАЕВА
Фото Ирины ГРАЖДАНКИНой
– Александр Анатольевич, интересно, на чем же разошлись зрители на «Закрытом просмотре»?
– Наиболее часто повторялся мотив неоправданных ожиданий. Многие думают, что это фильм, объясняющий чернобыльскую катастрофу с позиций сегодняшнего дня, – как произошла, что предприняли, каковы причины аварии и ждут подробного анализа ситуации на фоне человеческого фактора. И такая картина, достойная, убедительная, рано или поздно, наверное, появится. Тем более что мы не касались периода ликвидации последствий аварии, а это рассказ о целом поколении людей, об удивительных проявлениях мужества – интереснейший кусок для исследований, замечательный фильм может быть. А тут приходят с ожиданием блокбастера и видят совсем другую картину, которая заведомо не удовлетворяет их. Мы показали, на грани реальности-нереальности, историю одного человека, прожившего эту субботу в Припяти, когда взорвался реактор. Это конкретная история, основанная на воспоминаниях людей. У героя Антона Шагина нет реального прототипа – не было такого партийного деятеля, но был музыкант из оркестра с таким же названием, как в фильме, – «Пульсар». В Припяти в ту субботу играли 16 свадеб, подтверждают кадры любительской хроники, и люди, уже догадываясь об аварии, гуляли на них как ни в чем не бывало. Только на следующий день в 12 часов началась эвакуация. И нас интересовал психологический, эмоциональный слой разговоров людей в первые минуты и часы аварии – эта историческая метафора актуальна и по сей день.
В те дни я был на съемках «Плюмбума» в Минске, снимали финальные кадры. Слухи просачивались, но паники не было, картину мы закончили. А через два года в Киеве снимали «Слугу». Уже все было известно, но страха не было, и мы продолжали работать.
– Чем вы это объясняете?
– Тем же, чем бы объяснил отсутствие паники в Японии. Там же они как жили в 20-30 километрах от «Фукусимы», так и живут. Думаю, это свойство человека, вступающего в сложные отношения с ощущением опасности. Ментальность, воспитанная исторически. Весь XX век люди жили рядом с катаклизмами, трагическими событиями, и это, несомненно, влияло на их генетику. Благодаря такому пренебрежению к страху, когда человек, преодолевая опасность, продолжает жить, возможно, мы, не побоюсь пафоса, и не сдали Москву. Со старыми винтовками люди пошли против танков. Поведение европейцев в подобной ситуации было другим – вероятно, поэтому почти без боя сдали Париж. Пренебрежение к страху совершенно в русском характере, сужу по себе, по своим знакомым документалистам, которые поехали в Припять, зная об опасности, и кого-то из них уже нет в живых.
Вот и в Припяти повального бегства не было, несмотря на тревогу и страх. А меня всегда интересовали люди, которые не бегут от опасности. Мы ознакомились со множеством воспоминаний тех, кто пережил чернобыльскую катастрофу. В этот день было очень жарко, и люди купались, загорали, радуясь, что так хорошо прилипает загар. Многие отправились на пикники. И, заснув среди весенней зелени, просыпались в осеннем лесу. Листья за ночь сделались желтыми. И привкус металла во рту – все это взято из воспоминаний очевидцев. И главное, чего нам хотелось, чтобы зритель понимал, почему главный герой, попав на свадьбу, подобно музыкантам из «Титаника», играет до конца. Для понимания общей картины происходящего очень важен этот эмоциональный срез.
Но зритель, воспитанный на американском кинематографе, особенно класса B, не способен это понять, потому что относится к кинематографу как к поеданию попкорна, а не как к искусству. Его не трогает актуальность, он не хочет смотреть тяжелое кино, размышлять о высоких материях. Есть и такие, кому просто не близко радикальное искусство. К счастью, много и других мнений – тех, кто «вошел» в картину, и это необязательно критики.
– А западный зритель понял вашу картину? Например, на Берлинале?
– Фестивальная публика специфическая и не дает представления о западном зрителе. Думаю, там восприняли картину 50 на 50. А через некоторое время, к несчастью, случился взрыв на «Фукусиме», и вот тогда публика «въехала».
Хотя и здесь много разного – в Новом Орлеане наводнения ожидали и дождались, сидя на месте, как загипнотизированные. Не было массового исхода в Японии. Думаю, Япония не меньше нашего повязана со смертью – наши предки жили в сложнейших исторических обстоятельствах, а японцы живут на островах. Цунами – японское слово, а если ты самурай, просто должен умереть – и все. Что касается западной буржуазной публики, она не понимает главного – почему, если человеку страшно, он не уезжает сразу из города, а бежит за женщиной в общежитие. Как, думаю, иностранцы не понимают даже сейчас, почему на ликвидацию аварии в Припять съехались тысячи добровольцев. Тему ликвидаторов, считаю, поднимать еще рано – не отстоялась. Также уверен, что на ликвидацию японской аварии добровольцы не кинутся. Там попытаются вырулить технически. Но у нас тоже есть буржуазия, которая не понимает – ни молодого поколения, ни сути цивилизационного процесса. Как только общество начинает потреблять, у людей меняется отношение к жизни и смерти, они начинают дрожать над здоровьем, но становятся ли они лучше – большой вопрос.
– Что вас больше всего поразило в воспоминаниях очевидцев аварии?
– То, что поведение людей, узнавших, что произошло, абсолютно не изменилось. Уже поливали пеной асфальт, а свадьбы не отменили. Поразило то, насколько остро человек начинает в такие моменты воспринимать жизнь, все мелочи приобретают для него новые краски, силу и привлекательность. Соотношение жизни и смерти в его сознании меняется.
– Скажите, а кадры, в которых руководство станции на машине подъезжает к реактору, хотя дозиметр зашкаливает, имеют реальную почву?
– Нет, это гипербола. Факт то, что реактор взорвался в середине ночи, и через час-полтора все, работавшие в этой смене, осознали непоправимость случившегося. До утра боялись сообщить в Москву – в головах сидело, что «реактор безаварийный и не может взорваться». Услышав доклад, в Москве взяли паузу и – велели молчать. Так что в Припяти были проблемы с тем, что говорить населению, какие советы давать – например, закрывать – не закрывать форточки и т.п. Факт, что директор станции и инженер, выйдя из машины, шли по графиту, вывалившемуся из реактора во время взрыва. Факт, что у людей был психологический ступор.
– Как вы считаете, с точки зрения сегодняшнего дня, что могли бы предпринять власти, чтобы уменьшить число жертв?
– Тогда и речи быть не могло, чтобы сделать иначе. Советским правилом было скрывать трагедии – возьмите атомный взрыв в Челябинске, расстрел в Новочеркасске. Сейчас это трудно понять, потому что мы привыкли к Интернету, а раньше было так. Но слухи запускают и сегодня – своего рода пропаганда, а факты если не скрывают, то искажают, есть и свои умолчания. Но такого глобального умолчания, как Чернобыль, конечно, не было. Первыми обнаружили радиацию где-то в Скандинавии, человек приехал на работу, входит на атомную станцию и – фонит. Никто не мог понять, в чем дело, а он прошелся по траве после того, как выпали осадки. Радиационный дождь. И когда это стало достоянием гласности в мире, советским властям пришлось объявить о взрыве. А скрывали долго – в Киеве первомайскую демонстрацию провели. И вот там было бегство 30 апреля и 1 мая. Невозможно было сесть на поезд, милиция охраняла депутатские кассы, которые брали штурмом. Цены на билеты взлетели, целые самолеты заполняли женщинами с детьми.
– А как вы восприняли трагедию в Японии?
– Эмоционально, с горечью. Мы создавали метафору, не претендуя на расследование причин аварии, а все обернулось реальностью. Жизнь подтвердила, что ходим по замкнутому кругу и события 1986 года обращены в сегодняшний день.
– Как вы искали манеру съемки с лауреатом Каннского фестиваля, румынским оператором Олегом Муту?
– Мы долго думали, как снимать, искали натуру по всей Украине, перепробовали много способов съемки. Пытались снимать более стандартно, статику пробовали – не пошло, все сыпалось. После долгих проб и ошибок решили снимать более радикально, передавая ощущение от дрожания радиации. Мы понимали, что отсекаем этим часть зрителей, но считали, что должны служить правде, и выбрали этот способ.
– Принято считать, что с конца XX века человек живет с катастрофическим сознанием. Что вы думаете по этому поводу?
– Если вспомнить давние времена, еще Бунин говорил – «Никто, как мы, не упивается гибельностью», то есть это у нас в крови. Описывая жизнь во время войны, писатели, Астафьев например, нередко давали легкомысленные картинки между боями, и было очевидно, что подсознательно эта абсолютная беспечность каким-то образом совмещалась со взрывными, героическими поступками во время боев. Таким образом, у наших солдат выработался некий код поведения на войне, и во многом благодаря таким взаимоотношениям со смертью, когда жизнь не считалась большой ценностью, мы и победили в войне. За счет человеческих жертв, а не стратегических талантов маршалов. Это была поистине народная победа. Именно так относился к жизни и смерти Василий Теркин, бессмертный, грандиозный герой Твардовского. Именно поэтому он и выиграл. Вот и мы, в меру своих скромных талантов, старались показать такого же человека. В конце фильма он оказывается вблизи места катастрофы, и, проплывая в ночи мимо реактора, он показывает ему кулак – это все, что он может сделать. Но это ясно говорит о его взаимоотношениях с реальностью. Согласен, картина реальности страшная, но сделана не без надежды. Я, по крайней мере, люблю этих людей, не считаю их ущербными, это типичные наши люди, ради них все и делалось.
– Вами лично сделаны какие-то открытия во время работы над картиной?
– Каждая работа приближает тебя к чему-то и отдаляет от чего-то. Мы работали с увлечением, волновались, делали много дублей к каждой сцене. И специально брали тональность праздничную, свадебную, она шла контрапунктом к трагедии.
– Как вы относитесь к мистике, которая сразу окутала катастрофу? Помните, все говорили о библейском пророчестве, о Звезде Полыни, которая взойдет над этими местами?
– Вокруг таких событий не может не быть мистики, но мы на этом не заостряли внимание. Да я и не владею особой информацией, а вот анекдотов и шуток – парадокс! – слышал огромное множество. Особенно много их появилось на этапе ликвидации последствий аварии. Почему так? А потому, что в эти ужасные дни рядом со смертью продолжалась жизнь. Люди-то жили, и многие из ликвидаторов признавались, что пережили в Чернобыле ярчайшие дни.
О чернобыльской катастрофе до сих пор пишут очень разные вещи. Вот на днях прочитал в одной газете, с одной стороны, насколько это было гибельно для людей, а с другой стороны, вроде бы и совсем безвредно, люди умирали от своих болезней. К сожалению, все это разговоры, и мы знаем, от каких болезней умирали чернобыльцы и те, кто приезжал туда по долгу службы, например документалисты-вгиковцы. Во всяком случае, из тех работников станции, кто предстал перед судом, в живых, по-моему, не осталось никого. Главные фигуранты умерли, это факт. Директора станции судили, он отсидел срок, но так и не признал своей вины. По поводу реактора до сих пор много разных мнений: одни говорят об абсолютной надежности реактора и неправильной его эксплуатации, другие – о конструкторских изъянах. Правда, наверное, как всегда, посередине.
– Правда ли, что в Беларуси запретили показ фильма?
– Думаю, дело в юридическом недоразумении. Из Беларуси долго не высылали документы на получение подтверждения права на прокат картины. Это и дало повод журналистам писать о запрете. Как только мы получили документы, в ту же секунду все подтвердили. Думаю, белорусские зрители увидят картину, но, как и в России, в ограниченном прокате. Мне уже звонили со студии из Беларуси, у меня там много друзей, я делал там дипломную картину, снимал первую режиссерскую работу – «Отрыв». С большой нежностью отношусь к своим белорусским друзьям, с которыми мне довелось работать над картиной, это был замечательный художник Александр Иванович Чертович, настоящий мастер.
– Что вы думаете о строительстве Союзного государства?
– Для меня оно, по сути, всегда существовало вне зависимости от названия, я никогда не расставался с Беларусью. Замечательная, особенная земля, где тебе всегда были рады, где легко и счастливо работалось и где, кстати, никогда не было проявлений национализма. Что касается политиков, они приходят и уходят, а Союзное государство – в человеческом именно измерении – всегда было, есть и будет.
– Как вы думаете, что следует ожидать человечеству?
– Если б я знал. Не знаю, к чему надо готовиться, но уверен, что людям надо стремиться к тому, чтобы понимать самих себя. Чем лучше они будут понимать самих себя, тем лучше будут готовы к грядущим испытаниям.
Беседовала Нина КАТАЕВА
Фото Ирины ГРАЖДАНКИНой
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
