Игорь Коняев: Правду про блокаду говорить трудно

В Петербурге в «Балтийском доме» поставили спектакль по дневникам сотрудников Эрмитажа, переживших эти страшные 872 дня. Режиссер Игорь Коняев рассказал, зачем такие постановки нужны нам сегодня.

Пример абсолютного патриотизма

- Игорь Григорьевич, у вас есть родные, пережившие блокаду?
 
- Блокаду нет, а вот войну – да. Мои дед и отец воевали. Когда я думаю о войне, всегда вспоминаю свою родную тетю, Анну Георгиевну Ватулину. Она добровольцем ушла на фронт в 1942 году, ей было тогда лет 17 или 18. Они с подругой прошли обучение, и их отправили в Сталинград. Эти девочки сразу попали в  этот страшный котел.
 
- Мальчишкой вы ее расспрашивали?
 
- Пытался, но она не любила это вспоминать. Говорила только, что было очень страшно. От страха они иногда даже писались… Она была зенитчицей. Прошла до самого конца войны, даже ранена не была, Бог уберег.
Когда мужчины воюют, это понятно, но женщинам на войне гораздо сложнее. И это пример показательный тех, кто никак не поймет сегодня, что такое патриотизм. Ее история - это явление абсолютного патриотизма. Защищать свою страну.
 
- А отец что-то рассказывал?
 
- Никто из фронтовиков не любил об этом рассказывать. Не было охотников похвастаться подвигами. Отец был медиком, был серьезно ранен, контужен, прошел через госпиталь…
Рассказывать правду о войне очень сложно. Это страшно. Писатель Вячеслав Кондратьев написал свою повесть «Сашка» спустя много лет. И его «отпускало». Сейчас, готовясь к новой постановке, я пересматривал «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Они же долго добивались, чтобы блокадники  заговорили! Выжившие не любят вспоминать о войне. 

Страшный звук метронома

- Когда вы приехали в Ленинград, почувствовали эту ауру города,  пережившего блокаду?
- Ленинград вообще особенный город из всех, которые существуют в России. Он во всем особенный. Ауру я почувствовал, конечно. Еще и потому, что в 1980-е годы метроном включали в середине дня. Не знаю зачем, может, проверяли репродукторы, систему оповещения. Все спрашивали: «Что это?». Совсем не позитивный звук.
Напряженно-пугающий.
 
- А жители блокадного города слышали его каждый день…
 
- К блокадникам всегда было особое отношение. Когда говорят: «он блокадник», всегда что-то внутри замирает. Думаешь: как это – пережить такое? Пытаешься понять…
 
- Как они это пережили…И выжили…
 
- В спектакле, который мы ставим, есть слова одного из персонажей, он вспоминает молитву бабушки: не дай мне пережить того, что может пережить человек. Человек многое может вынести, чтобы выжить. 
 
- Что вас больше всего потрясло, когда вы столкнулись с блокадной темой?
 
- Первое знакомство с темой блокады произошло, когда я ставил спектакль по дневникам Ольги Берггольц. Назывался он «Ольга. Запретный дневник». Это сейчас все дневники Берггольц опубликованы, а тогда они были труднодоступны. Елена Черная, которая делала сценарий, ездила в РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства. – прим.ред.), читала неопубликованные еще дневники и собирала в композицию. Эра Зиганшина играла Ольгу, Ирина Соколова – ее сестру Мусю. Берггольц в своих дневниках очень откровенна, и через ее записи вдруг возникала действительно правдивая, настоящая атмосфера. Спектакль пользовался популярностью, особенно у молодежи. Молодые зрители говорили: «А мы ничего этого не знали!»

«Зачем вы нам это показали?»

- Я делал «Блокадные концерта», к ним тоже надо было собирать материал. Был один случай, о котором сейчас я уже спокойно рассказываю, а тогда он меня потряс.
У композитора Александра Колкера есть  блестящее произведение о блокаде «Жар-птица», о человеке, который искал в блокадном городе свою возлюбленную. Драматическая история, трагедия в музыке. Я вставил в концерт большой кусок. Боже мой, сколько театр получил писем на тему «Зачем вы нам показываете горе и негатив? Во время блокады было много хорошего, а вы слезы вызываете». Такие вот обывательницы. Меня это резануло.
 
- Очень странные люди, знали же, куда шли.
 
- В «Блокадной книге» есть воспоминания сотрудника Эрмитажа, который писал о том, что блокада – это разные люди. И у каждого своя блокада. Эти воспоминания для меня оказались абсолютно неожиданными. Я иначе осознал вот этот так называемый позитивный подход к блокаде, если можно так выразиться. Потому что все воспоминания людей, по которым мы сейчас ставим спектакль, наполнены деятельным подвигом, а не подсчетом хлебных крошек. Они рассказывают, что вот спасли тонущую мебель, или картину… Эти несчастны, голодные люди. Борис Пиотровский в это время защитил диссертацию и написал книгу про Урарту.
 
- Удивительные люди.
 
 – Жизнь и желание все-таки оставаться человеком как раз продемонстрировали именно эти воспоминания эрмитажников. Это удивительно одухотворенные, духовные люди.
 
- Им даже в голову не пришло сжечь, например, что-то из мебели, чтобы согреться…
 
- … украсть! Украли бы что-нибудь, продали, и этого, может, хватило бы, чтобы выжить в блокаду. Но это серьезное и блистательное исключение в блокадной истории. Расскажу историю, которая не вошла в спектакль, ее рассказала наш научный консультант из отдела хранения рукописей Елена Соломаха. Эрмитажных детей эвакуировали, а вернуться они могли, только если остались живы родители. И сотрудники усыновили всех детей, оставшихся сиротами, чтобы они попали домой, а не в детдом.
 
- Потрясающе!
 
- Эти люди - пример, которому надо подражать, не с точки зрения, как себя вести в горе, несчастье, а в нашей обычной жизни. Не ныть, не ждать, когда тебе положат зарплату побольше, а просто трудиться, иметь какие-то идеи. И не съесть все сало самому, а поделиться с голодной кошкой на улице. Это пример, как нам жить сегодня, сейчас.

На спектакли ходили с фонариками

В октябре 1942 года в осажденном Ленинграде… открылся новый театр! Хотя его назвали Городским театром, жители прозвали Блокадным. Сейчас это театр имени Комиссаржевской. Зрители ходили на спектакли с фонариком, на случай отключения электричества, а при бомбежке вместе с артистами спускались в бомбоубежище.
Сотрудники театра, работавшие уже в мирное время, вспоминают, как пережили блокаду. 

Граната в руках

- В 1941 году я закончила 7 классов, мне не было и 16 лет, - вспоминает Эрна Зотова. - Сначала мы строили баррикады на улицах. Затем нас отправили на лесозаготовки.  Потом нас, девушек и женщин, спросили: хотите учиться военному делу? Так я стала минером и подрывником.

На Невской Дубровке были очень страшные мины «спринг» -  прыгающие. Такая мина подпрыгивала на полтора метра, шарики разлетались во все стороны. Многие погибали…
Другой раз  несу гранату, а она уже без чеки, я кричу: «Отойдите!» - не дай Бог, если гибнуть, то одной. А потом командир взвода такое мне выдал!

Папа умер в январе 1942 года от голода, маленький брат  - в 1943 году…

Как-то мы поехали на станцию Мшинская за продуктами. Приехали, а там объявляют про победу! Так мы там на радости с лошадью целовались! А назад поехали и чуть не подорвались, там еще мины оставались кое-какие.

Остался один день

- Я родилась, наверное, в 1939, - рассказывает Раиса Амосова. – Мы с моими сестрами и братом шли погодками, и моя тетя не помнила, последняя я была или предпоследняя.
Когда немцы подошли уже к Кировскому заводу, папу забрали в армию. С начала войны умерли мама, бабушка, два брата и моя сестра старшая. Перед тем, как уйти на фронт, папа забежал к нам и обнаружил только меня одну. Это было зимой. Мне, наверное, один день осталось жить, я сидела уже вся замерзшая. Папа завернул меня и отнес к крестной, которая мне все и рассказала.

Самый красивый салют

- Помню, как стояла в кроватке, смотрела на стол, собирала все крошечки, что были на столе и в рот тащила, - рассказывает Татьяна Курмаш. - В эвакуацию нам не к кому было ехать, и мама решила: «умирать, так в своей постели».

Помню, как прибегал отец. Он был на Пулковских высотах старшиной медицинской службы и приносил нам часть своего пайка, сушил для нас хлеб. Один раз приходит с пустыми руками и плачет. Говорит, копил-копил неделю, а у него все украли из-под матраса.

Вся семья выжила благодаря чуду. Бабушку нашу обычно отправляли на все лето в деревню. У нее была плетеная корзина, куда целый год складывали продукты: сахар,  муку, крупы.  А тут бабушку еще не успели отправить, и корзинка с нами осталась. Это оказалось большим подспорьем.

Еще мама моя сдавала кровь. На пузырьке или на колбе писались фамилия, пожелания тому, к кому это попадет. Я до сих пор помню письмо одного офицера, которого спасла эта мамина колба.  Он предлагал маме руку и сердце. Мама за войну три литра крови сдала, и после войны была донором.

А мой дядя, Сергей Поначевный, был артистом и работал практически с самого основания нашего Блокадного театра.

Очень хорошо помню салют, посвященный снятию блокады. Это, конечно, детское впечатление, но такого яркого салюта я в жизни больше не видела!