Как наши матери спасали Москву
Помню, была поздняя и холодная осень 1941 года. Немца вроде остановили под Москвой. Но другой враг – холод – оказался не менее жестоким – столица вымерзала. Тепла, воды не было. Обогревались самодельными печками-буржуйками – пригодился печальный опыт большевистских переворотов 1917 года. Такая печь стоила крайне дорого – хлебная карточка на весь месяц. Ненасытные топки сжирали мебель, книги… В Пушкинском районе, который славился непроходимыми лесами, появились толпы «ходоков» из столицы: женщины, дети, старики собирали чурки, ветки, щепки и с вязанками отправлялись обратно на случайных поездах.
Помню, была поздняя и холодная осень 1941 года. Немца вроде остановили под Москвой. Но другой враг – холод – оказался не менее жестоким – столица вымерзала. Тепла, воды не было. Обогревались самодельными печками-буржуйками – пригодился печальный опыт большевистских переворотов 1917 года. Такая печь стоила крайне дорого – хлебная карточка на весь месяц. Ненасытные топки сжирали мебель, книги… В Пушкинском районе, который славился непроходимыми лесами, появились толпы «ходоков» из столицы: женщины, дети, старики собирали чурки, ветки, щепки и с вязанками отправлялись обратно на случайных поездах. Прошло без малого семьдесят лет, но этого не забыть. Может быть, это не вопль, а какие-то биотоки, как у дельфинов, пронзили сердце и душу… Петька с товарищем колдовали у стрелочного перевода, ведущего к ДОКу. Что это было – злой рок, ребячья шалость или неосторожность, но мощная железнодорожная стрелка намертво прижала детскую ногу. Стрелка управлялась вручную, но дистанционно: чугунный рычаг переключения находился за добрую сотню метров, пожилая стрелочница, закутанная в платок, не могла слышать отчаянных криков ребятни – пошла открывать стоящие еще дальше ворота… Паровоз, черная пыхтящая «ОВ», в просторечье «Овечка», уже рядом, и не выдернуть худую ногу из страшного капкана. «Мама, спаси! Дядя, не надо!» Но не мог видеть машинист невинную жертву на дороге: мешал резкий ветер со снегом. Только случайно оказавшаяся рядом женщина в солдатской телогрейке завелась в истошном крике. «Тетя, укрой меня!» – это были последние слова Петьки… Она набросила на него свою телогрейку и бросилась навстречу паровозу. Но было поздно. Остановить состав с порожняком не удалось…
К стрелочному переводу сбежались женщины-работницы. Из будки паровоза вытащили бледного, дрожащего машиниста, стали лупить его чем попало… «Стойте, бабы, не виноват он! – вмешался Саня Шуртаков из Братовщины, единственный мужик на дровяном складе. Стрелочницу не нашли – она от страха забилась за огромные штабеля дров. Правда, ее потом судили – дали три года.
Это один из эпизодов на железной дороге в поселке Правдинский, что в пяти километрах от Пушкино. У нас ускоренными темпами была построена узкоколейная железная дорога, которая проходила от ДОКа мимо артели «Норд», «Металки» (ныне ЗАО «Позит»), лесного техникума и упиралась в дремучий хвойный массив. Дальше дорогу не повели: мешала река Серебрянка с топкими, не замерзающими даже в сильный мороз берегами, да и до истоков было-то всего километр.
Вместо вагонов два десятка площадок с деревянными стойками, движущая сила – лошади договской конюшни, а погонщики – дети, мои сверстники. Мой старший брат Евгений был закреплен за Орликом, лошадкой с выпирающими ребрами. Орлик продержался больше всех – полгода. Он упал под накатившуюся вагонетку в марте сорок второго. Брат плакал: «Вставай, Орлик, вставай, дорогой». Вечером, когда бедного коня ободрали, а худую тушу его привезли к столовой, Евгений отказался брать выделенные два килограмма «мосталыг», хотя голодали мы сильно.
За работу брату полагалась рабочая карточка на двести граммов хлеба – больше, чем иждивенцам, еще какие-то жиры. Однажды мать принесла жестяную банку этих «жиров» – лярд из Америки. Массу белого цвета, без вкуса. Скорее похожую на тавот, чем на пищевой жир, тончайшим слоем его намазали на хлеб, присыпали солью. Вкуснее, кажется, и не едал, хотя, как выяснилось позднее, это была обыкновенная пушечная смазка у наших союзников по второму фронту. И еще брата раз в день кормили «горячим» в столовой артели «Норд» – миской супа из отрубей или крупы, заправленной крапивой или лебедой, а на второе – ложкой картошки или каши. Но чтобы заработать такой обед, необходимо получить талон у приемщика. Норма была – три кубометра дров спилить, разделать на двухметровые чурки, сложить в штабель.
Лес валили женщины. Сегодня не могу представить, как изможденные наши матери справлялись с каторжной работой. Они не только пилили, обрубали, но и впрягшись в нагруженные тяжелыми чурками сани, тащили их к узкоколейке.
На днях я пытался разговорить Клавдию Дмитриевну Мимину, участницу трудового фронта. В страшную зиму ей, семнадцатилетней, сначала доверили учитывать заготовленную дровяную продукцию. А сегодня, седая, как лунь, бабушка о тех событиях вспоминает: «Да, трудно было, голодовали… Немец летал над нами, постреливая, старался попасть в людей… Все было тяжело: и пилить огромные сосны, ели, и тащить их, а потом укладывать на вагонетки… Теплой одежды не было, рукавицы шили из мешков, но они рвались уже на второй день. Руки ледяные, не чувствуешь их, а надо катить эти чертовы бревна вверх, на вагонетку. Спасали огромные костры, которые мы, придя на делянку, разжигали в первую очередь».
Кони не выдерживали этой дьявольской работы, все пали от истощения. Съели их. Вместо них встали женщины и дети-подростки. Вагонетки иногда «забуривались», падали с узкоколейки – начинай все сначала: выставляй ее на рельсы, затаскивай обледеневшие чурки и – вперед, к дяде Саше Шуртакову, который выдавал заветные талоны на питание. У главного склада, что был на территории ДОКа, к концу недели – гора дров. Прибегал паровоз с тремя десятками платформ или пульманов, и начинался следующий этап – загрузка настоящих вагонов. Пять сотен женщин, пацанов грузили их без перерыва – не «заиграешься» – уполномоченный с яркими петлицами следил строго. «Все для фронта!» – висел лозунг, но мы знали, что дрова шли в осажденную Москву. Сколько их заготовили для столицы, никто не знает, но лес, густо подступающий к железной дороге, свели под корень. Другой такой «детской» железной дороги до самого Ярославля не было. Конечно, отгрузка леса, дров для Москвы шла и в Пушкино, Софрино.
Дорога, которую прозвали «детской», стоила нечеловеческих испытаний для женщин и пацанов военных лет. Поговаривали, что в 1942 году в наших местах побывал страшный человек в пенсне, руководитель органов внутренних дел страны Советов. Правда, решения о строительстве очередного концлагеря не последовало, а «детская» железная дорога, видимо, крепко запала ему в голову.
Сразу после войны было принято беспрецедентное решение – строить одноколейную магистраль Салехард – Игарка протяженностью 1263 километра. Впоследствии планировалось ветку протянуть до заполярного Норильска. Появились засекреченные, печально знаменитые 501-я и 503-я стройки. Проложить железную дорогу могли только зэки, работавшие за пайку хлеба под дулами винтовок и автоматов. Десятки тысяч заключенных были сплавлены в душных тюрьмах барж по Енисею до поселка Ермаково и далее до Турухана. Каждый день с тайным ужасом наблюдал я за огромными составами, опутанными колючей проволокой, с часовыми, мчавшимися по Ярославке «туда» – на Север, Дальний Восток. В составе – не менее ста вагонов, в каждом – до сотни зэков. После смерти «великого кормчего», 5 марта 1953 года, «стройка коммунизма» прекратилась. Дорогу стали называть «мертвой».
Вспоминаю, как летом сорок пятого Евгения и меня вызвали в расположенную воинскую часть. Крепкий мордастый полковник построил участников трудового фронта, в шутку нас называли «хозы-мозы», и вручил медали «За доблестный труд во время войны». Военный повар «насыпал» котелок макарон с приправой – этому я был более рад, чем первой правительственной награде.
Брат Евгений Петрович так и пошел по лесной части. Окончил здешний лесной техникум, потом заочно институт в Мытищах, работал директором крупнейшего леспромхоза, затем во всесоюзном тресте «Лесметпром», где разрабатывал механизированное оборудование для заготовки и транспортировки леса, был представлен к Сталинской премии. Но министр Орлов, узнав, что наш родственник, комкор Казанский Е.С., – «враг народа», расстрелянный в 1938 году, вычеркнул брата из списка. Премия «вождя народов» пролетела мимо. А дядю, еще вместе с Тухачевским награжденного именной шашкой с орденом Боевого Красного Знамени на эфесе, реабилитировали после смерти кровавого тирана.
От нашей «детской дороги», что спасла Москву во время войны, следов не осталось. Сейчас здесь многоэтажный дом, асфальтированные улицы, предприятия, дачи с веселыми палисадниками. Дорога, спасшая столицу от гибельной военной зимы, осталась в памяти и сердцах нескольких старожилов поселка Правдинский.
Владимир КАЗАНСКИЙ
Фото из архива автора
К стрелочному переводу сбежались женщины-работницы. Из будки паровоза вытащили бледного, дрожащего машиниста, стали лупить его чем попало… «Стойте, бабы, не виноват он! – вмешался Саня Шуртаков из Братовщины, единственный мужик на дровяном складе. Стрелочницу не нашли – она от страха забилась за огромные штабеля дров. Правда, ее потом судили – дали три года.
Это один из эпизодов на железной дороге в поселке Правдинский, что в пяти километрах от Пушкино. У нас ускоренными темпами была построена узкоколейная железная дорога, которая проходила от ДОКа мимо артели «Норд», «Металки» (ныне ЗАО «Позит»), лесного техникума и упиралась в дремучий хвойный массив. Дальше дорогу не повели: мешала река Серебрянка с топкими, не замерзающими даже в сильный мороз берегами, да и до истоков было-то всего километр.
Вместо вагонов два десятка площадок с деревянными стойками, движущая сила – лошади договской конюшни, а погонщики – дети, мои сверстники. Мой старший брат Евгений был закреплен за Орликом, лошадкой с выпирающими ребрами. Орлик продержался больше всех – полгода. Он упал под накатившуюся вагонетку в марте сорок второго. Брат плакал: «Вставай, Орлик, вставай, дорогой». Вечером, когда бедного коня ободрали, а худую тушу его привезли к столовой, Евгений отказался брать выделенные два килограмма «мосталыг», хотя голодали мы сильно.
За работу брату полагалась рабочая карточка на двести граммов хлеба – больше, чем иждивенцам, еще какие-то жиры. Однажды мать принесла жестяную банку этих «жиров» – лярд из Америки. Массу белого цвета, без вкуса. Скорее похожую на тавот, чем на пищевой жир, тончайшим слоем его намазали на хлеб, присыпали солью. Вкуснее, кажется, и не едал, хотя, как выяснилось позднее, это была обыкновенная пушечная смазка у наших союзников по второму фронту. И еще брата раз в день кормили «горячим» в столовой артели «Норд» – миской супа из отрубей или крупы, заправленной крапивой или лебедой, а на второе – ложкой картошки или каши. Но чтобы заработать такой обед, необходимо получить талон у приемщика. Норма была – три кубометра дров спилить, разделать на двухметровые чурки, сложить в штабель.
Лес валили женщины. Сегодня не могу представить, как изможденные наши матери справлялись с каторжной работой. Они не только пилили, обрубали, но и впрягшись в нагруженные тяжелыми чурками сани, тащили их к узкоколейке.
На днях я пытался разговорить Клавдию Дмитриевну Мимину, участницу трудового фронта. В страшную зиму ей, семнадцатилетней, сначала доверили учитывать заготовленную дровяную продукцию. А сегодня, седая, как лунь, бабушка о тех событиях вспоминает: «Да, трудно было, голодовали… Немец летал над нами, постреливая, старался попасть в людей… Все было тяжело: и пилить огромные сосны, ели, и тащить их, а потом укладывать на вагонетки… Теплой одежды не было, рукавицы шили из мешков, но они рвались уже на второй день. Руки ледяные, не чувствуешь их, а надо катить эти чертовы бревна вверх, на вагонетку. Спасали огромные костры, которые мы, придя на делянку, разжигали в первую очередь».
Кони не выдерживали этой дьявольской работы, все пали от истощения. Съели их. Вместо них встали женщины и дети-подростки. Вагонетки иногда «забуривались», падали с узкоколейки – начинай все сначала: выставляй ее на рельсы, затаскивай обледеневшие чурки и – вперед, к дяде Саше Шуртакову, который выдавал заветные талоны на питание. У главного склада, что был на территории ДОКа, к концу недели – гора дров. Прибегал паровоз с тремя десятками платформ или пульманов, и начинался следующий этап – загрузка настоящих вагонов. Пять сотен женщин, пацанов грузили их без перерыва – не «заиграешься» – уполномоченный с яркими петлицами следил строго. «Все для фронта!» – висел лозунг, но мы знали, что дрова шли в осажденную Москву. Сколько их заготовили для столицы, никто не знает, но лес, густо подступающий к железной дороге, свели под корень. Другой такой «детской» железной дороги до самого Ярославля не было. Конечно, отгрузка леса, дров для Москвы шла и в Пушкино, Софрино.
Дорога, которую прозвали «детской», стоила нечеловеческих испытаний для женщин и пацанов военных лет. Поговаривали, что в 1942 году в наших местах побывал страшный человек в пенсне, руководитель органов внутренних дел страны Советов. Правда, решения о строительстве очередного концлагеря не последовало, а «детская» железная дорога, видимо, крепко запала ему в голову.
Сразу после войны было принято беспрецедентное решение – строить одноколейную магистраль Салехард – Игарка протяженностью 1263 километра. Впоследствии планировалось ветку протянуть до заполярного Норильска. Появились засекреченные, печально знаменитые 501-я и 503-я стройки. Проложить железную дорогу могли только зэки, работавшие за пайку хлеба под дулами винтовок и автоматов. Десятки тысяч заключенных были сплавлены в душных тюрьмах барж по Енисею до поселка Ермаково и далее до Турухана. Каждый день с тайным ужасом наблюдал я за огромными составами, опутанными колючей проволокой, с часовыми, мчавшимися по Ярославке «туда» – на Север, Дальний Восток. В составе – не менее ста вагонов, в каждом – до сотни зэков. После смерти «великого кормчего», 5 марта 1953 года, «стройка коммунизма» прекратилась. Дорогу стали называть «мертвой».
Вспоминаю, как летом сорок пятого Евгения и меня вызвали в расположенную воинскую часть. Крепкий мордастый полковник построил участников трудового фронта, в шутку нас называли «хозы-мозы», и вручил медали «За доблестный труд во время войны». Военный повар «насыпал» котелок макарон с приправой – этому я был более рад, чем первой правительственной награде.
Брат Евгений Петрович так и пошел по лесной части. Окончил здешний лесной техникум, потом заочно институт в Мытищах, работал директором крупнейшего леспромхоза, затем во всесоюзном тресте «Лесметпром», где разрабатывал механизированное оборудование для заготовки и транспортировки леса, был представлен к Сталинской премии. Но министр Орлов, узнав, что наш родственник, комкор Казанский Е.С., – «враг народа», расстрелянный в 1938 году, вычеркнул брата из списка. Премия «вождя народов» пролетела мимо. А дядю, еще вместе с Тухачевским награжденного именной шашкой с орденом Боевого Красного Знамени на эфесе, реабилитировали после смерти кровавого тирана.
От нашей «детской дороги», что спасла Москву во время войны, следов не осталось. Сейчас здесь многоэтажный дом, асфальтированные улицы, предприятия, дачи с веселыми палисадниками. Дорога, спасшая столицу от гибельной военной зимы, осталась в памяти и сердцах нескольких старожилов поселка Правдинский.
Владимир КАЗАНСКИЙ
Фото из архива автора
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
