Территория братства
Удивительная история о том, как долгие годы вместе жили люди на полесской границе: вокруг них Белоруссия, а они – в России Жили-были в старые времена в русском селе Добродеевка мужики добрые и работящие, каждый второй – по фамилии Добродей. Беднее земель, чем здешние, казалось, во всей округе не было – пески да болота. Гонимые нуждой, добродеевцы с наступлением весны сбивались в плотничьи артели и растекались в поисках заработка по всей России. Ходили артелями по стране, и вместе с топором да рубанком в одной котомке каждый носил с собой мечту о клочке такой землицы, с которого можно прокормиться. С этой мечтой подались однажды на заработки аж в Соединенные Штаты Америки.
Удивительная история о том, как долгие годы вместе жили люди на полесской границе: вокруг них Белоруссия, а они – в России
Жили-были в старые времена в русском селе Добродеевка мужики добрые и работящие, каждый второй – по фамилии Добродей. Беднее земель, чем здешние, казалось, во всей округе не было – пески да болота. Гонимые нуждой, добродеевцы с наступлением весны сбивались в плотничьи артели и растекались в поисках заработка по всей России. Ходили артелями по стране, и вместе с топором да рубанком в одной котомке каждый носил с собой мечту о клочке такой землицы, с которого можно прокормиться. С этой мечтой подались однажды на заработки аж в Соединенные Штаты Америки. Целых три года гнули спины на шахтах «Индиан компани» в Питтсбурге, в штате Пенсильвания. Вернулись в Россию незадолго до мировой войны и купили, наконец, у помещика кто две, а кто три десятины. Перебрались на новое место в восьми километрах от Добродеевки и там, в урочищах Санина Поляна и Медвежья Дубрава, срубили себе избы. Так появились на Полесье в километре друг от друга деревеньки Медвежье и Саньков – каждая дворов на 15. Председатель сельсовета Василий Лукич Песенко, с которым я познакомился сразу же по приезде в Добродеевку, сам родом из деревни Медвежье. Там он и жил, а на работу ездил на мотоцикле. Кстати, его отец, Лука Минич, в числе других побывал на заработках в США и по возвращении купил две десятины земли в Медвежьей Дубраве.
В 1926 году, во время второго укрупнения Белорусской ССР, декретом ЦИК СССР Гомельский и Речицкий уезды, населенные преимущественно белорусами, передавались по соглашению между союзными республиками от РСФСР к БССР. Все вопросы, связанные с определением новых политико-административных границ, решала паритетная комиссия.
– Приехала комиссия в наши деревни, – рассказывал Песенко, – стала жителей опрашивать: кто они по национальности, какой язык им родной? Все мы русские, ответили поселенцы. С учетом волеизъявления жителей комиссия решила оставить Медвежье и Саньков на белорусской земле в административном подчинении РСФСР. Вот и вышло: вокруг нас Белоруссия, а мы – в России. Чудно, не правда ли?
Председатель закрыл сельсовет на ключ, усадил меня в коляску мотоцикла, и мы покатили по раскисшему от дождя проселку к нему в Медвежье. Проехали примерно с километр, остановились – какая, интересно, она, граница, где кончается Россия и начинается Белоруссия? Метров пять шириной, не больше, просека в лесу, на просеке невысокий, с затесанной верхушкой столбик с дощечкой, где красными буквами выведено – «БССР». Переехали просеку и снова остановились – теперь уже в Белоруссии.
Граница больше всего поразила меня своей тишиной – притихший после дождя лес, безмолвные траншеи по сторонам от дороги: как раз здесь осенью 1943 года закреплялись войска Брянского фронта перед броском на Гомель. Сколько мы ни ехали, дорога все время шла лесом. Минут через двадцать между корабельными соснами замаячили впереди размытые вечерним туманом огни. Дорога вывела нас на опушку, откуда открылось взору – рукой подать! – это самое Медвежье. Мы снова оказались в России.
Дома в деревне все добротные, на три-четыре окна каждый, словно расступились, открыв передо мной широкую улицу, простроченную до самого конца пунктиром электрических фонарей. В окнах мерцали голубоватым светом телеэкраны: деревня Медвежье смотрела информационную программу «Время». Вот тебе и глухомань с медведями!
…Люди быстро освоили этот уголок Полесья. Хлеб на новых землях родился хорошо, и место это оказалось дивным. Тут тебе и речка Ипуть почти рядом. Да и в лес далеко ходить не надо – он прямо за деревенскими огородами начинается. В том лесу дичь непуганая, летом грибов да ягод – носить не переносить. Как только обжились, так колхоз «Новая деревня» организовали. Невеликий, но людьми крепкий. Пусть и было-то здесь всего 300 гектаров угодий, зато травы на лугах росли буйные, земля, что под пашней, на труд людей отзывчивая и щедрая. Дела год от года шли в гору. Особую славу колхозу снискала молочно-товарная ферма на 300 коров: среди колхозов Новозыбковского района надои здесь были одни из самых высоких.
«Хорошая ферма в русском колхозе была! На всю округу славилась», – подтвердил старожил белорусской вески Хатки Федор Яковлевич Лапоников. И тут же не преминул заметить: «Но и наша, хаткинская, – я тогда как раз заведовал фермой в колхозе «Пионер», – тоже не на последнем счету в Добрушском районе Гомельской области была. Приедем, бывало, с нашим председателем Калистратом Гладышевым в Добруш на слет животноводов – так знакомые мужики из других колхозов первым делом старались нас в зале высмотреть. А как высмотрят, то подмигивают: «А с вас, того, причитается!» Почти все призы и премии в соревновании по району тогда были наши.
В 30-х годах веску Хатки переименовали в Красное Знамя, но в обиходе местный и окрестный люд упорно продолжал называть ее по-старому: Хатки – и все тут! Соревноваться своими колхозами русские и белорусы вроде бы и не соревновались, но уж больно ревниво следили, как бы кто кого в чем-либо да не обошел. «В Хатках есть клуб – а мы что, хуже?» Мужики, все плотники, собрались с духом и за зиму, когда работы в колхозе мало, такой у себя в Медвежье клуб отгрохали, что одно загляденье: весь резьбой пропильной да накладной отделан – точно дворец.
Но недолго кружило счастье над крышами деревень – налетел смерч войны, разметал аистов по небу и отнес их неведомо куда. Внешне тихие и покорные – так казалось оккупантам – деревни Медвежье и Саньков до конца остались верны Родине. Когда немцы начали ставить над деревнями старост, жители в один голос стали предлагать на этот пост Севостьяна Справцева, которого в свое время выбирали председателем колхоза. Товарищи из советского подполья подсказали им поступить именно так. Подполье разработало план: пусть-ка Севостьян соберет по окрестным лесам и полям брошенное нашими при отступлении оружие и свезет его в ближайшую комендатуру. Не может такой поступок остаться не оцененным оккупантами! Севостьян собрал целую гору винтовок, погрузил на телегу и лично доставил в Злынку. Расчет подполья оправдался: Справцев заслужил благодарность оккупационных властей и через неделю был «произведен» в старосты.
Дом старосты, крайний в Санькове, стоял ближе всех к лесу, и по открытому окошечку под стрехой – таков условный знак! – можно было понять, что в данный момент немцев в деревне нет. Кто только ни перебывал за войну в этом доме! Через него проходили нити добрушского подполья. Здесь партизанская разведка получала сведения о вражеских перевозках по железной дороге, добытые Справцевым через своих связных на станциях. Староста, что и говорить, рисковал. Горе было тем деревням, что попадали под подозрение в связях с партизанами. Вон как оккупанты обошлись с весками Хатки и Пчелки – сожгли дотла, даже погреба и колодцы взорвали, чтобы туда больше не вернулась жизнь.
– Сожгли перед Покровом, – уточнил свидетель трагедии Федор Яковлевич Лапоников. – Накануне партизаны взорвали немецкий эшелон рядом со станцией Закопытье, а утром в Хатки ворвался отряд карателей с собаками.
Не по одной только Хатыни звонят колокола нашей памяти – сколько белорусских и русских сел и деревень разделили ее трагическую судьбу! Три месяца продержали немцы жителей Хаток и Пчелок в гомельском концлагере – все пытались выведать связь этих весок с тем самым взрывом под Закопытьем. В конце концов для последующей «разработки» выделили семью Зубрицких, где отец и дочь оказались партизанскими связными. Остальных отпустили.
Куда было податься горемыкам? Кто направился к родственникам в Демьянки, Старое Закружье. А те, у кого родичей поблизости не оказалось, двинулись искать себе кров прямиком в Медвежье и Саньков. Хата Павла Коржова, вторая с краю Санькова, сама полна детишек, приняла семью Берченко, пять душ. Белопуховы нашли приют в деревне Медвежье. Там же, у Степана Песенко, поселились Тараев с тремя детьми. У Филиппа Молчанова – Горовые. Все там же, в деревне Медвежье, осели Юрченко, Макущенко, Борисенко... Короче, всех белорусов пригрели той зимой у себя русские. Вот уж и вправду: чужого горя не бывает.
Как ни велики у страха глаза, жили между тем Медвежье и Саньков, сообразуясь с обстановкой в округе, и руководил их жизнью Севостьян Справцев. Каждый деревенский дом нес свою партизанскую службу. Кто пек хлеб для партизан. Кто ходил в разведку. Братья Василий и Трифон Молчановы из деревни Медвежье ушли в партизаны и воевали в знаменитом соединении А. Федорова в составе групп подрывников.
– Наша группа действовала на железнодорожном направлении Гомель – Брянск, – рассказывал Василий Молчанов. – В то время курсировал пассажирский поезд Брянск – Брест. Этим поездом ездили в отпуск домой, в Германию, офицеры, отличившиеся в боях на Восточном фронте, и немцы, чтобы сбить с толку партизан, всякий раз меняли график следования пассажирского поезда. Мы уже давно охотились за офицерским поездом. В мае в час ночи он попался нам за Злынкой, у разъезда Дубецкий.
12 кг тола основательно потрясли поезд. Вагоны лезли один на другой, горели. Те, что уцелели, мы минут 40 обстреливали автоматно-пулеметным огнем.
В утренней сводке Советского Информбюро за 14 июня 1942 года об этой операции партизанского отряда под командованием тов. Ф. сообщалось, что «22 мая у пункта З. организовали крушение поезда, разбито 8 вагонов, убито и ранено более 150 немецких солдат и офицеров».
В тылу врага разгоралась рельсовая война. Павел Коржов, Андрей Справцев, Михаил Журавлев стали проводниками диверсионных групп Добрушской партизанской бригады, выходивших через Медвежье и Саньков к железной дороге Гомель – Брянск. Когда проводников не хватало, староста водил группы сам или посылал вместо себя 14-летнего сына Леньку. Стариков же Справцев использовал для доставки взрывчатки.
Новости с фронта – а таковым, по сути, стал тогда лесной перегон между станциями Добруш и Злынка – приходили в Медвежье и Саньков раньше, чем возвращались с заданий в деревни партизаны. Ведь отсюда до железной дороги – километров пять. А если держать на Барсуки, где колея подходит к самой околице, то три, не больше. Громыхнул, скажем, ночью взрыв на «железке» – люди по силе звука определяли, в какой именно точке партизаны пустили поезд под откос. А тут привычные для слуха ночные взрывы на перегоне вдруг прекратились, что немало озадачило жителей.
Летом 43-го партизаны так оседлали перегон Добруш – Злынка, что немцы стали бояться пропускать по нему свои эшелоны в сторону фронта. Оставлять же составы на ночь в Гомеле опасались тем более: этот железнодорожный узел часто подвергался налетам нашей авиации. Вот почему немцы с приближением сумерек старались поскорее выпихнуть свои поезда из Гомеля на соседние линейные станции Ларищево, Добруш, Закопытье.
Каждый был на своем месте – и каждый рисковал, хотя, может, и не в такой, как староста, мере. Впрочем, эта разница – кто больше, кто меньше – уже не имела значения: обе деревни являлись партизанскими, и, стало быть, одна беда висела над всеми крышами сразу. Ветерок нет-нет, да и приносил откуда-нибудь запах гари. Потом выяснялось: спалили Круговку, сожгли Раковку – вместе с людьми. И все за связь с партизанами.
Так и прожили деревеньки два года оккупации. Люди томились ожиданием часа освобождения – и вдруг на тебе! Пошли бабки Комариха да Кошубариха в Добруш на базар обменять бруснику на соль и не вернулись. Заволновался народ: не к добру это. Известно – где базар, там и новости. Одна бабка про партизан рассказала, другая что-то добавила, а тут и Комариха наша, черт дерни ее за язык, в разговор встряла: «А у нас они днюют и ночуют». Рано утром каратели окружили Медвежье и Саньков и огнеметами выжгли деревни. Дом старосты расстреляли из пушки.
Две недели просидели люди за колючей проволокой в Добруше, пока гомельская СД допрашивала старосту. Севостьян всю вину взял на себя. Там же, в Гомеле, они с женой Евдокией приняли мученическую смерть. Жителей деревень за отсутствием улик отпустили. На скромном обелиске в деревне Медвежье – среди 46 фамилий жителей, павших в годы войны, значатся Справцев Севостьян Ипатьевич и Справцева Евдокия Никитична. А над всем этим скорбным списком Справцевых, Добродеев, Песенок начертано коротко и просто: «За Родину!»
Во второй раз на своем веку людям пришлось начинать на пустом месте: от деревень ни единого дома не уцелело. Какая же воля к жизни, должно быть, открылась у переживших войну людей, если они нашли в себе силы поднять свои селения из небытия!
– Сами только-только перебрались из землянок в хаты и еще нужду терпели, а помогали чем можно Хаткам поскорей встать на ноги, – вспоминал Василий Лукич Песенко. – Мы, помнится, даже отряжали наших плотников на помощь белорусам, когда те строили у себя ферму, а их работу там оплачивали нашими, русскими трудоднями.
Когда рядом с деревнями Медвежье и Саньков возродятся Хатки, жители белорусской вески, в знак благодарности русским за доброе участие в их судьбе, назовут единственную в своем селении улицу Российской. Эта улица не кончается с последней хатой – она переходит в проселочную дорожку, которая ведет прямо к русским деревням. Многое помнит эта дорожка!
* * *
Кто бы тогда, лет 20 назад, мог представить себе такое: край, где все дышало добром и покоем и где, казалось, только бы жить-поживать, наслаждаясь земной благодатью, вдруг станет – страшно даже сказать – погостом для деревень?! Точно окрик часового – этот вот, что встречает тебя сейчас прямо на въезде в Медвежье, указатель «Стой!» с трехлепестковым знаком радиационной опасности. Остовы печей на месте домов. Обломившийся колодезный журавль на былых задворках. Повсюду бурьян выше головы. Какое-то время стоишь в оцепенении, надеясь уловить хоть какой-нибудь живой звук, но тщетно. Ни стука топора, ни звона ведра у колодца, ни урочного вскрика петуха – только ледянящая душу тишина.
Медвежье и Саньков теперь можно отыскать разве что на старых картах – самих деревень уже нет. Люди, спасаясь от радиации, давно покинули родной край. Убитые радиацией поля так заросли, что стали прибежищем для зверья. В лесах, говорят, снова объявились медведи... Весной и осенью по здешним местам гуляют палы, сметая обезлюдевшие деревни и села. Горят леса, чадят торфяники. Ветры вместе с дымом разносят радионуклиды на сотни километров окрест – так Чернобыль заявляет о новых территориальных притязаниях…
Анатолий ВОРОБЬЕВ
Москва – Медвежье, Саньков Брянской области
Жили-были в старые времена в русском селе Добродеевка мужики добрые и работящие, каждый второй – по фамилии Добродей. Беднее земель, чем здешние, казалось, во всей округе не было – пески да болота. Гонимые нуждой, добродеевцы с наступлением весны сбивались в плотничьи артели и растекались в поисках заработка по всей России. Ходили артелями по стране, и вместе с топором да рубанком в одной котомке каждый носил с собой мечту о клочке такой землицы, с которого можно прокормиться. С этой мечтой подались однажды на заработки аж в Соединенные Штаты Америки. Целых три года гнули спины на шахтах «Индиан компани» в Питтсбурге, в штате Пенсильвания. Вернулись в Россию незадолго до мировой войны и купили, наконец, у помещика кто две, а кто три десятины. Перебрались на новое место в восьми километрах от Добродеевки и там, в урочищах Санина Поляна и Медвежья Дубрава, срубили себе избы. Так появились на Полесье в километре друг от друга деревеньки Медвежье и Саньков – каждая дворов на 15. Председатель сельсовета Василий Лукич Песенко, с которым я познакомился сразу же по приезде в Добродеевку, сам родом из деревни Медвежье. Там он и жил, а на работу ездил на мотоцикле. Кстати, его отец, Лука Минич, в числе других побывал на заработках в США и по возвращении купил две десятины земли в Медвежьей Дубраве.
В 1926 году, во время второго укрупнения Белорусской ССР, декретом ЦИК СССР Гомельский и Речицкий уезды, населенные преимущественно белорусами, передавались по соглашению между союзными республиками от РСФСР к БССР. Все вопросы, связанные с определением новых политико-административных границ, решала паритетная комиссия.
– Приехала комиссия в наши деревни, – рассказывал Песенко, – стала жителей опрашивать: кто они по национальности, какой язык им родной? Все мы русские, ответили поселенцы. С учетом волеизъявления жителей комиссия решила оставить Медвежье и Саньков на белорусской земле в административном подчинении РСФСР. Вот и вышло: вокруг нас Белоруссия, а мы – в России. Чудно, не правда ли?
Председатель закрыл сельсовет на ключ, усадил меня в коляску мотоцикла, и мы покатили по раскисшему от дождя проселку к нему в Медвежье. Проехали примерно с километр, остановились – какая, интересно, она, граница, где кончается Россия и начинается Белоруссия? Метров пять шириной, не больше, просека в лесу, на просеке невысокий, с затесанной верхушкой столбик с дощечкой, где красными буквами выведено – «БССР». Переехали просеку и снова остановились – теперь уже в Белоруссии.
Граница больше всего поразила меня своей тишиной – притихший после дождя лес, безмолвные траншеи по сторонам от дороги: как раз здесь осенью 1943 года закреплялись войска Брянского фронта перед броском на Гомель. Сколько мы ни ехали, дорога все время шла лесом. Минут через двадцать между корабельными соснами замаячили впереди размытые вечерним туманом огни. Дорога вывела нас на опушку, откуда открылось взору – рукой подать! – это самое Медвежье. Мы снова оказались в России.
Дома в деревне все добротные, на три-четыре окна каждый, словно расступились, открыв передо мной широкую улицу, простроченную до самого конца пунктиром электрических фонарей. В окнах мерцали голубоватым светом телеэкраны: деревня Медвежье смотрела информационную программу «Время». Вот тебе и глухомань с медведями!
…Люди быстро освоили этот уголок Полесья. Хлеб на новых землях родился хорошо, и место это оказалось дивным. Тут тебе и речка Ипуть почти рядом. Да и в лес далеко ходить не надо – он прямо за деревенскими огородами начинается. В том лесу дичь непуганая, летом грибов да ягод – носить не переносить. Как только обжились, так колхоз «Новая деревня» организовали. Невеликий, но людьми крепкий. Пусть и было-то здесь всего 300 гектаров угодий, зато травы на лугах росли буйные, земля, что под пашней, на труд людей отзывчивая и щедрая. Дела год от года шли в гору. Особую славу колхозу снискала молочно-товарная ферма на 300 коров: среди колхозов Новозыбковского района надои здесь были одни из самых высоких.
«Хорошая ферма в русском колхозе была! На всю округу славилась», – подтвердил старожил белорусской вески Хатки Федор Яковлевич Лапоников. И тут же не преминул заметить: «Но и наша, хаткинская, – я тогда как раз заведовал фермой в колхозе «Пионер», – тоже не на последнем счету в Добрушском районе Гомельской области была. Приедем, бывало, с нашим председателем Калистратом Гладышевым в Добруш на слет животноводов – так знакомые мужики из других колхозов первым делом старались нас в зале высмотреть. А как высмотрят, то подмигивают: «А с вас, того, причитается!» Почти все призы и премии в соревновании по району тогда были наши.
В 30-х годах веску Хатки переименовали в Красное Знамя, но в обиходе местный и окрестный люд упорно продолжал называть ее по-старому: Хатки – и все тут! Соревноваться своими колхозами русские и белорусы вроде бы и не соревновались, но уж больно ревниво следили, как бы кто кого в чем-либо да не обошел. «В Хатках есть клуб – а мы что, хуже?» Мужики, все плотники, собрались с духом и за зиму, когда работы в колхозе мало, такой у себя в Медвежье клуб отгрохали, что одно загляденье: весь резьбой пропильной да накладной отделан – точно дворец.
Но недолго кружило счастье над крышами деревень – налетел смерч войны, разметал аистов по небу и отнес их неведомо куда. Внешне тихие и покорные – так казалось оккупантам – деревни Медвежье и Саньков до конца остались верны Родине. Когда немцы начали ставить над деревнями старост, жители в один голос стали предлагать на этот пост Севостьяна Справцева, которого в свое время выбирали председателем колхоза. Товарищи из советского подполья подсказали им поступить именно так. Подполье разработало план: пусть-ка Севостьян соберет по окрестным лесам и полям брошенное нашими при отступлении оружие и свезет его в ближайшую комендатуру. Не может такой поступок остаться не оцененным оккупантами! Севостьян собрал целую гору винтовок, погрузил на телегу и лично доставил в Злынку. Расчет подполья оправдался: Справцев заслужил благодарность оккупационных властей и через неделю был «произведен» в старосты.
Дом старосты, крайний в Санькове, стоял ближе всех к лесу, и по открытому окошечку под стрехой – таков условный знак! – можно было понять, что в данный момент немцев в деревне нет. Кто только ни перебывал за войну в этом доме! Через него проходили нити добрушского подполья. Здесь партизанская разведка получала сведения о вражеских перевозках по железной дороге, добытые Справцевым через своих связных на станциях. Староста, что и говорить, рисковал. Горе было тем деревням, что попадали под подозрение в связях с партизанами. Вон как оккупанты обошлись с весками Хатки и Пчелки – сожгли дотла, даже погреба и колодцы взорвали, чтобы туда больше не вернулась жизнь.
– Сожгли перед Покровом, – уточнил свидетель трагедии Федор Яковлевич Лапоников. – Накануне партизаны взорвали немецкий эшелон рядом со станцией Закопытье, а утром в Хатки ворвался отряд карателей с собаками.
Не по одной только Хатыни звонят колокола нашей памяти – сколько белорусских и русских сел и деревень разделили ее трагическую судьбу! Три месяца продержали немцы жителей Хаток и Пчелок в гомельском концлагере – все пытались выведать связь этих весок с тем самым взрывом под Закопытьем. В конце концов для последующей «разработки» выделили семью Зубрицких, где отец и дочь оказались партизанскими связными. Остальных отпустили.
Куда было податься горемыкам? Кто направился к родственникам в Демьянки, Старое Закружье. А те, у кого родичей поблизости не оказалось, двинулись искать себе кров прямиком в Медвежье и Саньков. Хата Павла Коржова, вторая с краю Санькова, сама полна детишек, приняла семью Берченко, пять душ. Белопуховы нашли приют в деревне Медвежье. Там же, у Степана Песенко, поселились Тараев с тремя детьми. У Филиппа Молчанова – Горовые. Все там же, в деревне Медвежье, осели Юрченко, Макущенко, Борисенко... Короче, всех белорусов пригрели той зимой у себя русские. Вот уж и вправду: чужого горя не бывает.
Как ни велики у страха глаза, жили между тем Медвежье и Саньков, сообразуясь с обстановкой в округе, и руководил их жизнью Севостьян Справцев. Каждый деревенский дом нес свою партизанскую службу. Кто пек хлеб для партизан. Кто ходил в разведку. Братья Василий и Трифон Молчановы из деревни Медвежье ушли в партизаны и воевали в знаменитом соединении А. Федорова в составе групп подрывников.
– Наша группа действовала на железнодорожном направлении Гомель – Брянск, – рассказывал Василий Молчанов. – В то время курсировал пассажирский поезд Брянск – Брест. Этим поездом ездили в отпуск домой, в Германию, офицеры, отличившиеся в боях на Восточном фронте, и немцы, чтобы сбить с толку партизан, всякий раз меняли график следования пассажирского поезда. Мы уже давно охотились за офицерским поездом. В мае в час ночи он попался нам за Злынкой, у разъезда Дубецкий.
12 кг тола основательно потрясли поезд. Вагоны лезли один на другой, горели. Те, что уцелели, мы минут 40 обстреливали автоматно-пулеметным огнем.
В утренней сводке Советского Информбюро за 14 июня 1942 года об этой операции партизанского отряда под командованием тов. Ф. сообщалось, что «22 мая у пункта З. организовали крушение поезда, разбито 8 вагонов, убито и ранено более 150 немецких солдат и офицеров».
В тылу врага разгоралась рельсовая война. Павел Коржов, Андрей Справцев, Михаил Журавлев стали проводниками диверсионных групп Добрушской партизанской бригады, выходивших через Медвежье и Саньков к железной дороге Гомель – Брянск. Когда проводников не хватало, староста водил группы сам или посылал вместо себя 14-летнего сына Леньку. Стариков же Справцев использовал для доставки взрывчатки.
Новости с фронта – а таковым, по сути, стал тогда лесной перегон между станциями Добруш и Злынка – приходили в Медвежье и Саньков раньше, чем возвращались с заданий в деревни партизаны. Ведь отсюда до железной дороги – километров пять. А если держать на Барсуки, где колея подходит к самой околице, то три, не больше. Громыхнул, скажем, ночью взрыв на «железке» – люди по силе звука определяли, в какой именно точке партизаны пустили поезд под откос. А тут привычные для слуха ночные взрывы на перегоне вдруг прекратились, что немало озадачило жителей.
Летом 43-го партизаны так оседлали перегон Добруш – Злынка, что немцы стали бояться пропускать по нему свои эшелоны в сторону фронта. Оставлять же составы на ночь в Гомеле опасались тем более: этот железнодорожный узел часто подвергался налетам нашей авиации. Вот почему немцы с приближением сумерек старались поскорее выпихнуть свои поезда из Гомеля на соседние линейные станции Ларищево, Добруш, Закопытье.
Каждый был на своем месте – и каждый рисковал, хотя, может, и не в такой, как староста, мере. Впрочем, эта разница – кто больше, кто меньше – уже не имела значения: обе деревни являлись партизанскими, и, стало быть, одна беда висела над всеми крышами сразу. Ветерок нет-нет, да и приносил откуда-нибудь запах гари. Потом выяснялось: спалили Круговку, сожгли Раковку – вместе с людьми. И все за связь с партизанами.
Так и прожили деревеньки два года оккупации. Люди томились ожиданием часа освобождения – и вдруг на тебе! Пошли бабки Комариха да Кошубариха в Добруш на базар обменять бруснику на соль и не вернулись. Заволновался народ: не к добру это. Известно – где базар, там и новости. Одна бабка про партизан рассказала, другая что-то добавила, а тут и Комариха наша, черт дерни ее за язык, в разговор встряла: «А у нас они днюют и ночуют». Рано утром каратели окружили Медвежье и Саньков и огнеметами выжгли деревни. Дом старосты расстреляли из пушки.
Две недели просидели люди за колючей проволокой в Добруше, пока гомельская СД допрашивала старосту. Севостьян всю вину взял на себя. Там же, в Гомеле, они с женой Евдокией приняли мученическую смерть. Жителей деревень за отсутствием улик отпустили. На скромном обелиске в деревне Медвежье – среди 46 фамилий жителей, павших в годы войны, значатся Справцев Севостьян Ипатьевич и Справцева Евдокия Никитична. А над всем этим скорбным списком Справцевых, Добродеев, Песенок начертано коротко и просто: «За Родину!»
Во второй раз на своем веку людям пришлось начинать на пустом месте: от деревень ни единого дома не уцелело. Какая же воля к жизни, должно быть, открылась у переживших войну людей, если они нашли в себе силы поднять свои селения из небытия!
– Сами только-только перебрались из землянок в хаты и еще нужду терпели, а помогали чем можно Хаткам поскорей встать на ноги, – вспоминал Василий Лукич Песенко. – Мы, помнится, даже отряжали наших плотников на помощь белорусам, когда те строили у себя ферму, а их работу там оплачивали нашими, русскими трудоднями.
Когда рядом с деревнями Медвежье и Саньков возродятся Хатки, жители белорусской вески, в знак благодарности русским за доброе участие в их судьбе, назовут единственную в своем селении улицу Российской. Эта улица не кончается с последней хатой – она переходит в проселочную дорожку, которая ведет прямо к русским деревням. Многое помнит эта дорожка!
* * *
Кто бы тогда, лет 20 назад, мог представить себе такое: край, где все дышало добром и покоем и где, казалось, только бы жить-поживать, наслаждаясь земной благодатью, вдруг станет – страшно даже сказать – погостом для деревень?! Точно окрик часового – этот вот, что встречает тебя сейчас прямо на въезде в Медвежье, указатель «Стой!» с трехлепестковым знаком радиационной опасности. Остовы печей на месте домов. Обломившийся колодезный журавль на былых задворках. Повсюду бурьян выше головы. Какое-то время стоишь в оцепенении, надеясь уловить хоть какой-нибудь живой звук, но тщетно. Ни стука топора, ни звона ведра у колодца, ни урочного вскрика петуха – только ледянящая душу тишина.
Медвежье и Саньков теперь можно отыскать разве что на старых картах – самих деревень уже нет. Люди, спасаясь от радиации, давно покинули родной край. Убитые радиацией поля так заросли, что стали прибежищем для зверья. В лесах, говорят, снова объявились медведи... Весной и осенью по здешним местам гуляют палы, сметая обезлюдевшие деревни и села. Горят леса, чадят торфяники. Ветры вместе с дымом разносят радионуклиды на сотни километров окрест – так Чернобыль заявляет о новых территориальных притязаниях…
Анатолий ВОРОБЬЕВ
Москва – Медвежье, Саньков Брянской области
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
