«Есть у революции начало, нет у революции конца»
Размышления о сущности литературного диссидентства на его образцовом примере 21 сентября известному писателю-диссиденту, одному из виднейших представителей нашей эмигрантской литературы «третьей волны» (покинул СССР в 1979-м), поэту и прозаику Юзу (Иосифу Ефимовичу) Алешковскому исполняется 80 лет. Признаюсь честно, долгие годы был знаком только с его поэзией, ходившей в списках в самиздате и певшейся на интеллигентских «кухнях» («Окурочек», «Личное свидание», «Советская пасхальная» и др.), и фильмами по его сценариям («Кыш и Двапортфеля», «Вот моя деревня»).
Размышления о сущности литературного диссидентства на его образцовом примере
21 сентября известному писателю-диссиденту, одному из виднейших представителей нашей эмигрантской литературы «третьей волны» (покинул СССР в 1979-м), поэту и прозаику Юзу (Иосифу Ефимовичу) Алешковскому исполняется 80 лет. Признаюсь честно, долгие годы был знаком только с его поэзией, ходившей в списках в самиздате и певшейся на интеллигентских «кухнях» («Окурочек», «Личное свидание», «Советская пасхальная» и др.), и фильмами по его сценариям («Кыш и Двапортфеля», «Вот моя деревня»). Из всего этого мне нравилось, по большому счету, только одно его стихотворение-песня «Товарищ Сталин, вы большой ученый». А вот с главными произведениями – прозаическими (так, к трехтомному собранию сочинений Алешковского предисловие написал лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский) познакомиться не довелось, сначала – понятно почему, потом все как-то руки не доходили.
И лишь недавно, решив восполнить это упущение в своем литературном образовании, взялся за «вагриусовский» однотомник «Карусель, Кенгуру и Руру», в который, по уверению издательства, вошли лучшие вещи прозаика. Скажу сразу, что об этом своем поступке не пожалел ни разу на протяжении всех 507 страниц. Сколько лет я потратил ранее в тщетных поисках образцового случая типического диссидентского мировоззрения, кое, как и любое другое совершенство, в чистом виде, без посторонних примесей, встречается раз на миллион. А здесь в процессе знакомства с творчеством писателя можно получить четкое представление о таком важном явлении нашей общественно-политической жизни 60-90-х годов, как диссидентство.
Изучение этого творчества, наверное, следует начать с самого конца, то есть с четвертой стороны обложки, где издательство «Вагриус» с прискорбием констатирует, что сочинения «Ю.А. долгое время, вплоть до середины 90-х, издавались небольшими тиражами только за рубежом». И что при чтении его книг «американец или европеец лишь снова отметят свою неспособность понять этот загадочный народ».
С моей точки зрения, объяснение того, почему писатель-эмигрант особой популярности за рубежом так и не сыскал, лежит на поверхности. Известно, что русский мат значительно многообразнее, ярче и богаче аналогичного синонимического ряда в любом из европейских языков. И при переводе на этот любой язык достойно передать те сотни, тысячи матерных слов, как общеупотребимых, так и возникших в результате творческого поиска автора, практически невозможно.
А с точки зрения автора, как и его героев, ненормативная лексика была одним из средств противо-стояния ненавистному коммунистическому режиму. Ведь наш родной русский язык мог биться с диктатурой большевиков только своими собственными, присущими лишь ему специфическими средствами, и в ходе этой борьбы «он не вымер, не утратил своей сущности, считая для себя более приемлемым и безобидным явлением живой воровской жаргон и самый грязный мат, чем мертвую фразеологию партийных придурков и прочих гнусных трекал». Так что когда почтенные, преимущественно предпенсионного возраста работяги вдруг в присутствии женщин хором затянут песню про крокодила Гену в матерной обработке: «Прилетит Чебурашка в голубой комбинашке и устроит бесплатно стриптиз» – это вовсе не пошлость, а такая же часть тогдашней глобальной войны человечества с Империей зла, как звездные войны Рейгана и польская «Солидарность».
Замечу лишь, что писатель здесь явно что-то недодумал, так как из трех вещей, включенных в сборник, одна, «Кенгуру», написана еще дома, но в ней присутствуют лишь два матерных слова целиком плюс пять случаев первых букв с последующим многоточием, а вот в двух написанных за рубежом – «Карусели» и «Руру»... Получается, что, находясь на родине, писатель работал проклятым эзоповым языком, а попав за границу, где мата в принципе быть не должно в связи с отсутствием там советской власти, засквернословил через слово.
Но ловить автора на этом и куче других противоречий бессмысленно без понимания их причины – того, что корни творчества Алешковского (и диссидентства как общественно-политического феномена в целом) произрастают из нескольких достаточно простых постулатов русского революционного нигилизма XIX века. Нет и не было в истории человечества общественного строя гнуснее и опаснее того, с которым мы (в смысле они) боремся. В войне с ним любые средства хороши. Каждый его противник – наш союзник. Тот, кто думает иначе, становится грязным пособником палачей и убийц. Свобода суть единственная духовная и материальная ценность, необходимая народу. Теперь замените везде слово «царизм» «советской властью» и запомните, что те, кто так говорил о царизме (прежде всего большевики), являются, несмотря на якобы полную схожесть их позиций с нынешними, не предшественниками, а главными врагами диссидентского движения.
Идентификация окружающего человечества в системе «друг – враг» для диссидентства проводится не с позиций нравственности, духовности или, упаси бог, порядочности, а по единственному критерию – отношению к советской власти. Лоялен к оной – значит, ты либо трус, либо подлец, либо идиот. Помню, как потрясла меня в «Карусели» исповедь рабочего, который прошел всю войну (в разведке), проработал десятки лет на заводе, отсидел срок (за критику действий местных властей) и вот теперь кается в том, что жизнь прошла впустую, ибо он так и не выполнил свое человеческое предназначение, так как «не был пущен в божеское дело для раскрытия глаз толпы рабов заряд моего понимания лживости, звериной подлости, тупости и совершеннейшего цинизма тех, кто делал и делает из нас скотов». Спасение родины от фашизма, подъем страны из развалин – пустяки, главное, что он не подался вовремя в диссиденты.
А вот воры и бандиты в произведениях Алешковского подобными сомнениями не мучаются, потому как они от начала и до конца или, точнее, с момента обретения профессии – идейные противники большевизма и, следовательно, упрекать им себя не за что. Нет, правда, людоед в той же «Карусели» автором осуждается, но, по-моему, только потому, что в выборе пищи он (который людоед) не ограничивался одними коммунистами. Но даже будучи в этом не прав, герой не выглядит столь же однозначно подлым и тупым, как герои-партийцы, ибо в его беде виновна прежде всего советская власть. Устроила такой голод в коллективизацию, что «папаня сказал: «Будя! Поели вы нас – теперича мы вас пожуем маленько!» И ведь не для себя так папаня старался. Вся его деревня выжила на мясе комиссаров и политруков. А сын, когда началась война, помимо себя с подругой спас от проблемы насильственного вегетарианства еще и семью беженцев из блокадного Ленинграда. И не включи он в свой рацион лечащихся в госпитале раненых фронтовиков, надо думать, было бы в романе на одного положительного героя больше.
Но этот персонаж немножко слишком увлекся кулинарией, и его, что называется, повело не туда, а вот с обычной уличной преступностью дело обстоит совсем иначе. Ведь если освободить свое сердце от злобы и ненависти к молодежным бандформированиям в связи с тем, что «они затерроризировали целые районы нашего города, то чувствуешь, как они несчастны, заблудившись в чащах перед светлым будущим». А стали они таковыми, «блюя от лживой казенщины пионерских игр и комсомольских кампаний». Что самое любопытное: писались эти строки автором уже за рубежом, где, что в Европе, что в США, на отсутствие собственной преступности вроде бы еще никто не жаловался и при этом население слыхом не слыхивало ни о пионерах, ни о комсомольцах. В общем, даже в ситуации, неразрешимой как минимум пять тысяч лет, виновата проклятая советская действительность.
Имена врагов, «замазывающих сладкими цветными слюнями и соплями гнойные язвы, боль и сумасшествие изолгавшейся одной шестой части света», в принципе совпадают у Алешковского с теми, кого в перестройку ругала за «близость к режиму» и «художественную неправду» демократическая литературная критика: Эренбург и Полевой, Чаковский и Катаев. Естественно, Шолохов (так некогда у нигилистов во врагах значились Лесков, Достоевский и Гончаров). Разумеется, Горький. Правда, с лупцеванием Горького вышло у Алешковского несколько не кудряво. Наткнувшись в тексте на пассаж: «Когда я теперь вспоминаю хитрые слова беспутного Максима Горького: «Человек создан для счастья, как птица для полета…» с дальнейшим разъяснением лживости и глупости оного высказывания аж на двух страницах, не удивляйтесь. Здесь имеет место быть самое элементарное невежество героя Алешковского, приписавшего «буревестнику революции» высказывание персонажа одного рассказа Короленко.
…Когда я садился за чтение прозы Юза Алешковского, то был горячим поклонником его стихотворения «Товарищ Сталин…». Им и остался. Ей-богу, очень хорошая вещь.
Павел НУЙКИН,
член Союза писателей Москвы
21 сентября известному писателю-диссиденту, одному из виднейших представителей нашей эмигрантской литературы «третьей волны» (покинул СССР в 1979-м), поэту и прозаику Юзу (Иосифу Ефимовичу) Алешковскому исполняется 80 лет. Признаюсь честно, долгие годы был знаком только с его поэзией, ходившей в списках в самиздате и певшейся на интеллигентских «кухнях» («Окурочек», «Личное свидание», «Советская пасхальная» и др.), и фильмами по его сценариям («Кыш и Двапортфеля», «Вот моя деревня»). Из всего этого мне нравилось, по большому счету, только одно его стихотворение-песня «Товарищ Сталин, вы большой ученый». А вот с главными произведениями – прозаическими (так, к трехтомному собранию сочинений Алешковского предисловие написал лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский) познакомиться не довелось, сначала – понятно почему, потом все как-то руки не доходили.
И лишь недавно, решив восполнить это упущение в своем литературном образовании, взялся за «вагриусовский» однотомник «Карусель, Кенгуру и Руру», в который, по уверению издательства, вошли лучшие вещи прозаика. Скажу сразу, что об этом своем поступке не пожалел ни разу на протяжении всех 507 страниц. Сколько лет я потратил ранее в тщетных поисках образцового случая типического диссидентского мировоззрения, кое, как и любое другое совершенство, в чистом виде, без посторонних примесей, встречается раз на миллион. А здесь в процессе знакомства с творчеством писателя можно получить четкое представление о таком важном явлении нашей общественно-политической жизни 60-90-х годов, как диссидентство.
Изучение этого творчества, наверное, следует начать с самого конца, то есть с четвертой стороны обложки, где издательство «Вагриус» с прискорбием констатирует, что сочинения «Ю.А. долгое время, вплоть до середины 90-х, издавались небольшими тиражами только за рубежом». И что при чтении его книг «американец или европеец лишь снова отметят свою неспособность понять этот загадочный народ».
С моей точки зрения, объяснение того, почему писатель-эмигрант особой популярности за рубежом так и не сыскал, лежит на поверхности. Известно, что русский мат значительно многообразнее, ярче и богаче аналогичного синонимического ряда в любом из европейских языков. И при переводе на этот любой язык достойно передать те сотни, тысячи матерных слов, как общеупотребимых, так и возникших в результате творческого поиска автора, практически невозможно.
А с точки зрения автора, как и его героев, ненормативная лексика была одним из средств противо-стояния ненавистному коммунистическому режиму. Ведь наш родной русский язык мог биться с диктатурой большевиков только своими собственными, присущими лишь ему специфическими средствами, и в ходе этой борьбы «он не вымер, не утратил своей сущности, считая для себя более приемлемым и безобидным явлением живой воровской жаргон и самый грязный мат, чем мертвую фразеологию партийных придурков и прочих гнусных трекал». Так что когда почтенные, преимущественно предпенсионного возраста работяги вдруг в присутствии женщин хором затянут песню про крокодила Гену в матерной обработке: «Прилетит Чебурашка в голубой комбинашке и устроит бесплатно стриптиз» – это вовсе не пошлость, а такая же часть тогдашней глобальной войны человечества с Империей зла, как звездные войны Рейгана и польская «Солидарность».
Замечу лишь, что писатель здесь явно что-то недодумал, так как из трех вещей, включенных в сборник, одна, «Кенгуру», написана еще дома, но в ней присутствуют лишь два матерных слова целиком плюс пять случаев первых букв с последующим многоточием, а вот в двух написанных за рубежом – «Карусели» и «Руру»... Получается, что, находясь на родине, писатель работал проклятым эзоповым языком, а попав за границу, где мата в принципе быть не должно в связи с отсутствием там советской власти, засквернословил через слово.
Но ловить автора на этом и куче других противоречий бессмысленно без понимания их причины – того, что корни творчества Алешковского (и диссидентства как общественно-политического феномена в целом) произрастают из нескольких достаточно простых постулатов русского революционного нигилизма XIX века. Нет и не было в истории человечества общественного строя гнуснее и опаснее того, с которым мы (в смысле они) боремся. В войне с ним любые средства хороши. Каждый его противник – наш союзник. Тот, кто думает иначе, становится грязным пособником палачей и убийц. Свобода суть единственная духовная и материальная ценность, необходимая народу. Теперь замените везде слово «царизм» «советской властью» и запомните, что те, кто так говорил о царизме (прежде всего большевики), являются, несмотря на якобы полную схожесть их позиций с нынешними, не предшественниками, а главными врагами диссидентского движения.
Идентификация окружающего человечества в системе «друг – враг» для диссидентства проводится не с позиций нравственности, духовности или, упаси бог, порядочности, а по единственному критерию – отношению к советской власти. Лоялен к оной – значит, ты либо трус, либо подлец, либо идиот. Помню, как потрясла меня в «Карусели» исповедь рабочего, который прошел всю войну (в разведке), проработал десятки лет на заводе, отсидел срок (за критику действий местных властей) и вот теперь кается в том, что жизнь прошла впустую, ибо он так и не выполнил свое человеческое предназначение, так как «не был пущен в божеское дело для раскрытия глаз толпы рабов заряд моего понимания лживости, звериной подлости, тупости и совершеннейшего цинизма тех, кто делал и делает из нас скотов». Спасение родины от фашизма, подъем страны из развалин – пустяки, главное, что он не подался вовремя в диссиденты.
А вот воры и бандиты в произведениях Алешковского подобными сомнениями не мучаются, потому как они от начала и до конца или, точнее, с момента обретения профессии – идейные противники большевизма и, следовательно, упрекать им себя не за что. Нет, правда, людоед в той же «Карусели» автором осуждается, но, по-моему, только потому, что в выборе пищи он (который людоед) не ограничивался одними коммунистами. Но даже будучи в этом не прав, герой не выглядит столь же однозначно подлым и тупым, как герои-партийцы, ибо в его беде виновна прежде всего советская власть. Устроила такой голод в коллективизацию, что «папаня сказал: «Будя! Поели вы нас – теперича мы вас пожуем маленько!» И ведь не для себя так папаня старался. Вся его деревня выжила на мясе комиссаров и политруков. А сын, когда началась война, помимо себя с подругой спас от проблемы насильственного вегетарианства еще и семью беженцев из блокадного Ленинграда. И не включи он в свой рацион лечащихся в госпитале раненых фронтовиков, надо думать, было бы в романе на одного положительного героя больше.
Но этот персонаж немножко слишком увлекся кулинарией, и его, что называется, повело не туда, а вот с обычной уличной преступностью дело обстоит совсем иначе. Ведь если освободить свое сердце от злобы и ненависти к молодежным бандформированиям в связи с тем, что «они затерроризировали целые районы нашего города, то чувствуешь, как они несчастны, заблудившись в чащах перед светлым будущим». А стали они таковыми, «блюя от лживой казенщины пионерских игр и комсомольских кампаний». Что самое любопытное: писались эти строки автором уже за рубежом, где, что в Европе, что в США, на отсутствие собственной преступности вроде бы еще никто не жаловался и при этом население слыхом не слыхивало ни о пионерах, ни о комсомольцах. В общем, даже в ситуации, неразрешимой как минимум пять тысяч лет, виновата проклятая советская действительность.
Имена врагов, «замазывающих сладкими цветными слюнями и соплями гнойные язвы, боль и сумасшествие изолгавшейся одной шестой части света», в принципе совпадают у Алешковского с теми, кого в перестройку ругала за «близость к режиму» и «художественную неправду» демократическая литературная критика: Эренбург и Полевой, Чаковский и Катаев. Естественно, Шолохов (так некогда у нигилистов во врагах значились Лесков, Достоевский и Гончаров). Разумеется, Горький. Правда, с лупцеванием Горького вышло у Алешковского несколько не кудряво. Наткнувшись в тексте на пассаж: «Когда я теперь вспоминаю хитрые слова беспутного Максима Горького: «Человек создан для счастья, как птица для полета…» с дальнейшим разъяснением лживости и глупости оного высказывания аж на двух страницах, не удивляйтесь. Здесь имеет место быть самое элементарное невежество героя Алешковского, приписавшего «буревестнику революции» высказывание персонажа одного рассказа Короленко.
…Когда я садился за чтение прозы Юза Алешковского, то был горячим поклонником его стихотворения «Товарищ Сталин…». Им и остался. Ей-богу, очень хорошая вещь.
Павел НУЙКИН,
член Союза писателей Москвы
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
