«Тигры» горят
Каждый подбитый танк давался артиллеристам кровью По фронтовой биографии Героя Советского Союза Михаила Борисова можно изучать историю Великой Отечественной войны. Москва. Крым. Сталинград, Берлин. Но главный свой подвиг он совершил на Курской дуге. В бою под Прохоровкой уничтожил семь немецких танков. Целый взвод бронированных цитаделей вычеркнул из войны 19-летний парнишка с Алтая. Вот как вспоминает тот бой сам ветеран:
Каждый подбитый танк давался артиллеристам кровью
По фронтовой биографии Героя Советского Союза Михаила Борисова можно изучать историю Великой Отечественной войны. Москва. Крым. Сталинград, Берлин. Но главный свой подвиг он совершил на Курской дуге. В бою под Прохоровкой уничтожил семь немецких танков. Целый взвод бронированных цитаделей вычеркнул из войны
19-летний парнишка с Алтая. Вот как вспоминает тот бой сам ветеран: – Наша батарея получила приказ прикрыть Прохоровку со стороны шоссе Москва – Симферополь. Тут же погрузились на машины – и туда. На полном ходу проскочили отделение совхоза «Октябрьский» – там все горело. Вдруг слышу: «Танки с фронта. Орудия к бою!» Немецкие танки выползали из-за небольшого холма. Один. Второй. Третий. Всего девятнадцать машин. Командир батареи старший лейтенант Петр Ажиппо метался между орудиями: «Ребята, умоляю, только не стреляйте. Подождите. Пусть они поближе подойдут». Подпустили их метров на 500 и как жахнули! Для немцев это было полной неожиданностью. Два танка сразу загорелись, остальные развернулись и пошли на нас. Плотным огнем из своих пушек начали мешать батарею с землею.
– Вы что делали в этот момент?
– Я был тогда комсоргом дивизиона. Бегал от орудия к орудию. Где снаряды подносил. Где оттаскивал от орудий убитых и раненых, чтобы не мешали. Вот умолкла одна наша пушка. Почти тут же – вторая. Следом прекратила стрельбу третья. Подбегаю к ней – двое ребят лежат мертвые. Еще двое, вижу, уползают быстро-быстро в тыл – одни задницы сверкают. А чуть в сторонке, у ящиков со снарядами, лежит ничком заряжающий Суполдияров, казах, и стонет. Перевернул его – мама родная! – нижняя часть лица разворочена в кровавое месиво. Кое-как его перевязал. Пока с ним возился, замолчала последняя, четвертая пушка. Я туда. Само орудие было цело. Расчет – кто ранен, кто убит – на земле валяются. А танки ползут и ползут. До них оставалось всего метров 300. На душе, признаюсь, стало жутко.
– Испугались?
– Струхнул маленько. Но тут же опомнился, взял себя в руки. Снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики. Навел. Выстрел – немецкий танк вздрогнул и задымил. Снаряд угодил ему в моторную группу. Сбегал еще за снарядом. Зарядил. Выстрел – еще один немец горит. Люк на башне танка резко откинулся, оттуда показался фашист. До сих пор помню: худой, длинный, как жердь, в черном комбинезоне – вылез наружу и стоит, оглушенный, на башне, голову руками обхватил и мотает ею, будто спьяну. Врезал по нему осколочным – и нет фашиста. Вдруг слышу – кто-то бежит, оборачиваюсь – это Ажиппо и лейтенант Красноносов, взводный наш. Втроем работали молча, в каком-то исступлении. Красноносов снаряды подбрасывал. Ажиппо заряжал. Я прилип к панораме прицела. Вдруг Ажиппо как заорет: «Танки слева!» Рывком развернули орудие. Ловлю в перекрестье ближайший к нам танк, жму на спуск, но выстрела нет. Кричу: «Снаряд!» За спиной – тишина. Оборачиваюсь – в метре от меня со снарядом лежит тяжело раненный Ажиппо, а у ящиков скорчился Красноносов. Выхватил у Ажиппо снаряд. Пока заряжал, один танк прорвался почти к самой пушке, до него оставалось метров 60-70, он шел на орудие в лоб. Еще несколько секунд – и он бы меня раздавил. Тут было некогда ждать, когда он подставит мне борт. Грубо навел на него орудие и выстрелил. Снаряд угодил в лобовую броню.
– Пробил?
– Нет, конечно, и не мог пробить. Но танк остановился и все-таки выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем, как на замедленной пленке, крутится колесо от моего орудия. Больше ничего не помню. Потерял сознание. Очнулся я уже в госпитале. Мне повезло: за боем со своего КП наблюдал командир нашего корпуса генерал Алексей Попов. Он приказал начальнику политотдела немедленно вытащить с поля боя всех раненых. Звезду Героя я получил уже после госпиталя.
– А почему вы не стали стрелять в тех двоих, которые на ваших глазах уползали в тыл?
– Да что вы, до них ли было, когда вот они – танки… Потом уже прикинули, посчитали: всего наша батарея подбила тогда шестнадцать немецких танков. Мне записали семь. Должно быть восемь, но последний мне не засчитали. А продолжался весь бой – с первого до последнего выстрела – семнадцать минут.
– Так мало?! В книжках, особенно в прежнее время, можно было прочесть, как та или иная батарея отбивала атаки вражеских танков в течение целого часа.
– Вот именно – в книжках. Не верю я в это. Целый час, да в отрытом бою, да еще против танков – похоже больше на фантастику.
– Для вас война началась в ноябре 41-го под Москвой. Почему ни тогда, ни в 42-м наши войска не могли драться с врагом так, как в 43-м под Курском?
– Потому что еще не умели. Да и чем было драться-то? Войну я начал на «сорокопятке». Не пушка, а хлопушка. Мы ее так и звали: «Прощай, Родина! Смерть расчету!» Помню, за три месяца в 42-м наш расчет менялся пять раз – убыль была страшная. Снаряды, представляете, выдавали всего две штуки на весь день. Оборона это или наступление – без разницы. Два снаряда – и все. Что хочешь с ними делай. То ли стреляй, то ли молись на них. С кормежкой было еще хуже. Воевали, по сути, полуголодными. Один пример: зимой 42-го, когда мы высадились в Крыму под Керчью, нам 16 суток не подвозили вообще никакой провизии.
– Что же вы ели?
– А что придется. Когда лошадей убитых варили, причем варили их в морской воде – все колодцы в округе немцы, отходя, взорвали или отравили. Когда зерно находили, какое крестьяне от немцев припрятали. В каску его насыплешь, водичкой морской зальешь, на костре разогреешь – и лопаешь. Опять же пить охота, а пить нечего. Так мы хлебали жижицу из луж. А вшей сколько было – ужас! По затылку проведешь – полна ладошка. Копошатся…
Спросите любого ветерана, он скажет: на фронте страшнее всякого страха было постоянное, одуряющее, валившее с ног желание спать. Солдаты часто засыпали прямо на ходу, как это случилось с Борисовым под Сталинградом. Батарея в очередной раз за двое суток меняла позицию. Шли через степь. Ночь. Метель. Борисов, заплетаясь в собственных ногах, брел, уцепившись рукой за щиток катившего впереди орудия. Глаза закрывались сами собой. Не заметил, как отключился. Очнулся – лежит среди степи, а кругом ни души. Батарея ушла, не заметив «потерю». Поди теперь сообрази, в какую сторону шагать их догонять – в ту или в ту. На счастье Борисова, вскоре сквозь снежную пелену блеснул свет фар. В машине ехал капитан из штаба полка, который и подобрал бедолагу-сержанта…
– Обычно ветераны на вопрос, как они выжили, не погибли на войне, отвечают просто: «Повезло». Вы тоже так считаете?
– Считал, пока был молодым. С годами стал задумываться: все-таки существует какая-то высшая сила, которая в последний момент отводила от меня беду. Побывал в таких переплетах, из которых выйти живым, кажется, невозможно. Взять, допустим, тот самый бой под Прохоровкой. Ни один из немецких снарядов, а танки нас плотно гвоздили, не попал в наши зарядные ящики. Тогда бы нам точно хана. В другой раз – отошел с дороги на обочину, а там проволочка от мины. Зацепил. Мина подскакивает и взрывается: верная смерть, в лучшем случае – ранение. А в меня – ни осколка. Из автомата фриц в меня как-то стрелял метров с пятнадцати – промазал. В общем, всякое было.
Свой 21-й день рождения он встретил за Одером, южнее Кюстрина. Борисов и еще четыре офицера-батарейца сидели в доме на окраине взятой накануне деревни. Не успели спирт по кружкам разлить, как в дверях появился командир полка и матом на них: «Сидите тут, а на НП никого!.. Мне, что ли, за вас, прикажете, там торчать! Я вас спрашиваю!» НП находился в том же доме на чердаке. Рожки стереотрубы торчали через дырку в черепичной крыше. Дежурить должен был лейтенант Литвиненко, его очередь. А он стоит, мнется, не хочет, чувствуется, лезть на этот чердак, словно боится чего-то. Вместо него вызвался Борисов.
– А-а, думаю, была – не была, сам полезу, раз такое дело. Комполка все равно ведь через пять минут уйдет... Забрался по лестнице. Только пристроился у окуляров – рядом мина как хлобыстнет. Осколком меня садануло в левую скулу и сбросило взрывом с чердака обратно в комнату, где мы сидели. Упал головою вниз. Открываю глаза – надо мною с растерянным, побелевшим лицом склонился комполка. Что-то мне говорит, а я не слышу ни черта – уши будто пробками забило. А он мужик здоровый был, плечистый, сгреб меня в охапку и на руках, словно ребенка, честное слово, отнес в свою машину, ленд-лизовскую амфибию. Там – через Одер и в госпиталь. Провалялся в нем две недели и сбежал обратно в часть.
– Не понравилось?
– Наоборот, что вы! Как может в госпитале не понравиться! На фронте госпиталь для солдата – все равно что курорт, если, конечно, ранение не тяжелое. Ни тебе выстрелов, ни бомбежек. Ешь да спи сколько хочешь. Бельишко все белое, чистое. Нянечки ходят. Сестрички. С одной у нас даже роман закрутился, Галей звали. А вечером, после ужина, мы с ребятами еще и коньяком трофейным угощались. Бадейка с ним была припрятана у меня под кроватью.
– Коньяк. Сестрички. А вы из этого рая удрали снова в окопы. В грязь. В кровь. О жизни пора было думать – война кончалась.
– Потому и удрал, что кончалась. Всю войну я верил, что буду жив и обязательно буду в Берлине. Самому Гитлеру хотелось пасть на портянки порвать. Такая была ненависть.
– Но кроме Гитлера было и мирное население, которому, кажется, тоже досталось от наших солдат. Русские мародерствовали, грабили, насиловали – так, по крайней мере, рассказывают о тех днях немцы, пережившие войну.
– Знаете что: уж кому-кому, но только не немцам о том говорить. Молчали бы лучше. Полстраны у нас разрушили, миллионы людей постреляли, повесили, а теперь что же, выходит, Ваня во всем виноват. Ваня – варвар! Ваня – душегуб! А если у этого Вани всю семью в оккупации уничтожили?! Мать, отца, жену, детишек – всех под корень. Что ему, целоваться теперь с ними? И потом – почему эти немцы не хотят вспоминать о том, как мы их кормили? Голодных. Оборванных. Стариков. Ребятишек. Подойдут, ручонки тянут: «Брот. Брот». Хлеба, значит, просят и жалостливо так. Ломоть от буханки своей отхватишь: «На, фриц, лопай…» Знаете, я ведь тоже, когда шел в эту Германию, думал: ну все – держись, немчура! Пущу вам кровушки. Буду мстить. За отца-минометчика, ставшего инвалидом в 41-м году. За погибших на фронте товарищей. В общем, злость была невероятная. Но когда увидел их – голодных, серых, перепуганных, в голове все повернулось на 180 градусов. Господи, да кому тут мстить-то! Они свое и так уже хлебнули…
Последние залпы из орудия Борисов сделал в Берлине 2 мая. Влепил десяток снарядов по зданию Рейхсканцелярии. По самому логову. А еще через день он, будущий член Союза писателей, автор более 30 поэтических сборников, оставил свой первый в жизни письменный автограф, расписался подобранным тут же осколком известки на колонне Рейхстага. «Я – из Сибири. Михаил Борисов». И точка.
Беседовал
Борис ОРЕХОВ
По фронтовой биографии Героя Советского Союза Михаила Борисова можно изучать историю Великой Отечественной войны. Москва. Крым. Сталинград, Берлин. Но главный свой подвиг он совершил на Курской дуге. В бою под Прохоровкой уничтожил семь немецких танков. Целый взвод бронированных цитаделей вычеркнул из войны
19-летний парнишка с Алтая. Вот как вспоминает тот бой сам ветеран: – Наша батарея получила приказ прикрыть Прохоровку со стороны шоссе Москва – Симферополь. Тут же погрузились на машины – и туда. На полном ходу проскочили отделение совхоза «Октябрьский» – там все горело. Вдруг слышу: «Танки с фронта. Орудия к бою!» Немецкие танки выползали из-за небольшого холма. Один. Второй. Третий. Всего девятнадцать машин. Командир батареи старший лейтенант Петр Ажиппо метался между орудиями: «Ребята, умоляю, только не стреляйте. Подождите. Пусть они поближе подойдут». Подпустили их метров на 500 и как жахнули! Для немцев это было полной неожиданностью. Два танка сразу загорелись, остальные развернулись и пошли на нас. Плотным огнем из своих пушек начали мешать батарею с землею.
– Вы что делали в этот момент?
– Я был тогда комсоргом дивизиона. Бегал от орудия к орудию. Где снаряды подносил. Где оттаскивал от орудий убитых и раненых, чтобы не мешали. Вот умолкла одна наша пушка. Почти тут же – вторая. Следом прекратила стрельбу третья. Подбегаю к ней – двое ребят лежат мертвые. Еще двое, вижу, уползают быстро-быстро в тыл – одни задницы сверкают. А чуть в сторонке, у ящиков со снарядами, лежит ничком заряжающий Суполдияров, казах, и стонет. Перевернул его – мама родная! – нижняя часть лица разворочена в кровавое месиво. Кое-как его перевязал. Пока с ним возился, замолчала последняя, четвертая пушка. Я туда. Само орудие было цело. Расчет – кто ранен, кто убит – на земле валяются. А танки ползут и ползут. До них оставалось всего метров 300. На душе, признаюсь, стало жутко.
– Испугались?
– Струхнул маленько. Но тут же опомнился, взял себя в руки. Снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики. Навел. Выстрел – немецкий танк вздрогнул и задымил. Снаряд угодил ему в моторную группу. Сбегал еще за снарядом. Зарядил. Выстрел – еще один немец горит. Люк на башне танка резко откинулся, оттуда показался фашист. До сих пор помню: худой, длинный, как жердь, в черном комбинезоне – вылез наружу и стоит, оглушенный, на башне, голову руками обхватил и мотает ею, будто спьяну. Врезал по нему осколочным – и нет фашиста. Вдруг слышу – кто-то бежит, оборачиваюсь – это Ажиппо и лейтенант Красноносов, взводный наш. Втроем работали молча, в каком-то исступлении. Красноносов снаряды подбрасывал. Ажиппо заряжал. Я прилип к панораме прицела. Вдруг Ажиппо как заорет: «Танки слева!» Рывком развернули орудие. Ловлю в перекрестье ближайший к нам танк, жму на спуск, но выстрела нет. Кричу: «Снаряд!» За спиной – тишина. Оборачиваюсь – в метре от меня со снарядом лежит тяжело раненный Ажиппо, а у ящиков скорчился Красноносов. Выхватил у Ажиппо снаряд. Пока заряжал, один танк прорвался почти к самой пушке, до него оставалось метров 60-70, он шел на орудие в лоб. Еще несколько секунд – и он бы меня раздавил. Тут было некогда ждать, когда он подставит мне борт. Грубо навел на него орудие и выстрелил. Снаряд угодил в лобовую броню.
– Пробил?
– Нет, конечно, и не мог пробить. Но танк остановился и все-таки выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем, как на замедленной пленке, крутится колесо от моего орудия. Больше ничего не помню. Потерял сознание. Очнулся я уже в госпитале. Мне повезло: за боем со своего КП наблюдал командир нашего корпуса генерал Алексей Попов. Он приказал начальнику политотдела немедленно вытащить с поля боя всех раненых. Звезду Героя я получил уже после госпиталя.
– А почему вы не стали стрелять в тех двоих, которые на ваших глазах уползали в тыл?
– Да что вы, до них ли было, когда вот они – танки… Потом уже прикинули, посчитали: всего наша батарея подбила тогда шестнадцать немецких танков. Мне записали семь. Должно быть восемь, но последний мне не засчитали. А продолжался весь бой – с первого до последнего выстрела – семнадцать минут.
– Так мало?! В книжках, особенно в прежнее время, можно было прочесть, как та или иная батарея отбивала атаки вражеских танков в течение целого часа.
– Вот именно – в книжках. Не верю я в это. Целый час, да в отрытом бою, да еще против танков – похоже больше на фантастику.
– Для вас война началась в ноябре 41-го под Москвой. Почему ни тогда, ни в 42-м наши войска не могли драться с врагом так, как в 43-м под Курском?
– Потому что еще не умели. Да и чем было драться-то? Войну я начал на «сорокопятке». Не пушка, а хлопушка. Мы ее так и звали: «Прощай, Родина! Смерть расчету!» Помню, за три месяца в 42-м наш расчет менялся пять раз – убыль была страшная. Снаряды, представляете, выдавали всего две штуки на весь день. Оборона это или наступление – без разницы. Два снаряда – и все. Что хочешь с ними делай. То ли стреляй, то ли молись на них. С кормежкой было еще хуже. Воевали, по сути, полуголодными. Один пример: зимой 42-го, когда мы высадились в Крыму под Керчью, нам 16 суток не подвозили вообще никакой провизии.
– Что же вы ели?
– А что придется. Когда лошадей убитых варили, причем варили их в морской воде – все колодцы в округе немцы, отходя, взорвали или отравили. Когда зерно находили, какое крестьяне от немцев припрятали. В каску его насыплешь, водичкой морской зальешь, на костре разогреешь – и лопаешь. Опять же пить охота, а пить нечего. Так мы хлебали жижицу из луж. А вшей сколько было – ужас! По затылку проведешь – полна ладошка. Копошатся…
Спросите любого ветерана, он скажет: на фронте страшнее всякого страха было постоянное, одуряющее, валившее с ног желание спать. Солдаты часто засыпали прямо на ходу, как это случилось с Борисовым под Сталинградом. Батарея в очередной раз за двое суток меняла позицию. Шли через степь. Ночь. Метель. Борисов, заплетаясь в собственных ногах, брел, уцепившись рукой за щиток катившего впереди орудия. Глаза закрывались сами собой. Не заметил, как отключился. Очнулся – лежит среди степи, а кругом ни души. Батарея ушла, не заметив «потерю». Поди теперь сообрази, в какую сторону шагать их догонять – в ту или в ту. На счастье Борисова, вскоре сквозь снежную пелену блеснул свет фар. В машине ехал капитан из штаба полка, который и подобрал бедолагу-сержанта…
– Обычно ветераны на вопрос, как они выжили, не погибли на войне, отвечают просто: «Повезло». Вы тоже так считаете?
– Считал, пока был молодым. С годами стал задумываться: все-таки существует какая-то высшая сила, которая в последний момент отводила от меня беду. Побывал в таких переплетах, из которых выйти живым, кажется, невозможно. Взять, допустим, тот самый бой под Прохоровкой. Ни один из немецких снарядов, а танки нас плотно гвоздили, не попал в наши зарядные ящики. Тогда бы нам точно хана. В другой раз – отошел с дороги на обочину, а там проволочка от мины. Зацепил. Мина подскакивает и взрывается: верная смерть, в лучшем случае – ранение. А в меня – ни осколка. Из автомата фриц в меня как-то стрелял метров с пятнадцати – промазал. В общем, всякое было.
Свой 21-й день рождения он встретил за Одером, южнее Кюстрина. Борисов и еще четыре офицера-батарейца сидели в доме на окраине взятой накануне деревни. Не успели спирт по кружкам разлить, как в дверях появился командир полка и матом на них: «Сидите тут, а на НП никого!.. Мне, что ли, за вас, прикажете, там торчать! Я вас спрашиваю!» НП находился в том же доме на чердаке. Рожки стереотрубы торчали через дырку в черепичной крыше. Дежурить должен был лейтенант Литвиненко, его очередь. А он стоит, мнется, не хочет, чувствуется, лезть на этот чердак, словно боится чего-то. Вместо него вызвался Борисов.
– А-а, думаю, была – не была, сам полезу, раз такое дело. Комполка все равно ведь через пять минут уйдет... Забрался по лестнице. Только пристроился у окуляров – рядом мина как хлобыстнет. Осколком меня садануло в левую скулу и сбросило взрывом с чердака обратно в комнату, где мы сидели. Упал головою вниз. Открываю глаза – надо мною с растерянным, побелевшим лицом склонился комполка. Что-то мне говорит, а я не слышу ни черта – уши будто пробками забило. А он мужик здоровый был, плечистый, сгреб меня в охапку и на руках, словно ребенка, честное слово, отнес в свою машину, ленд-лизовскую амфибию. Там – через Одер и в госпиталь. Провалялся в нем две недели и сбежал обратно в часть.
– Не понравилось?
– Наоборот, что вы! Как может в госпитале не понравиться! На фронте госпиталь для солдата – все равно что курорт, если, конечно, ранение не тяжелое. Ни тебе выстрелов, ни бомбежек. Ешь да спи сколько хочешь. Бельишко все белое, чистое. Нянечки ходят. Сестрички. С одной у нас даже роман закрутился, Галей звали. А вечером, после ужина, мы с ребятами еще и коньяком трофейным угощались. Бадейка с ним была припрятана у меня под кроватью.
– Коньяк. Сестрички. А вы из этого рая удрали снова в окопы. В грязь. В кровь. О жизни пора было думать – война кончалась.
– Потому и удрал, что кончалась. Всю войну я верил, что буду жив и обязательно буду в Берлине. Самому Гитлеру хотелось пасть на портянки порвать. Такая была ненависть.
– Но кроме Гитлера было и мирное население, которому, кажется, тоже досталось от наших солдат. Русские мародерствовали, грабили, насиловали – так, по крайней мере, рассказывают о тех днях немцы, пережившие войну.
– Знаете что: уж кому-кому, но только не немцам о том говорить. Молчали бы лучше. Полстраны у нас разрушили, миллионы людей постреляли, повесили, а теперь что же, выходит, Ваня во всем виноват. Ваня – варвар! Ваня – душегуб! А если у этого Вани всю семью в оккупации уничтожили?! Мать, отца, жену, детишек – всех под корень. Что ему, целоваться теперь с ними? И потом – почему эти немцы не хотят вспоминать о том, как мы их кормили? Голодных. Оборванных. Стариков. Ребятишек. Подойдут, ручонки тянут: «Брот. Брот». Хлеба, значит, просят и жалостливо так. Ломоть от буханки своей отхватишь: «На, фриц, лопай…» Знаете, я ведь тоже, когда шел в эту Германию, думал: ну все – держись, немчура! Пущу вам кровушки. Буду мстить. За отца-минометчика, ставшего инвалидом в 41-м году. За погибших на фронте товарищей. В общем, злость была невероятная. Но когда увидел их – голодных, серых, перепуганных, в голове все повернулось на 180 градусов. Господи, да кому тут мстить-то! Они свое и так уже хлебнули…
Последние залпы из орудия Борисов сделал в Берлине 2 мая. Влепил десяток снарядов по зданию Рейхсканцелярии. По самому логову. А еще через день он, будущий член Союза писателей, автор более 30 поэтических сборников, оставил свой первый в жизни письменный автограф, расписался подобранным тут же осколком известки на колонне Рейхстага. «Я – из Сибири. Михаил Борисов». И точка.
Беседовал
Борис ОРЕХОВ
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
