Войцех ЯРУЗЕЛЬСКИЙ: «ЖИЗНЬ НУЖНО ИСПИТЬ ДО КОНЦА»
Войцех Ярузельский – бывший президент (1989-1990), председатель Государственного совета (1985-1989) и премьер-министр (1981-1989), первый секретарь ЦК Польской объединенной рабочей партии (1981-1989), генерал армии в отставке. Его, а также восемь его соратников, чей возраст давно перевалил за восемьдесят, – самому Ярузельскому 6 июля с.г. исполнилось 85 лет! – обвиняют в руководстве преступным сообществом – Военным советом национального спасения, который возник в государстве после введения в декабре 1981 года военного положения. Чем закончится этот «экскурс в историю», сегодня трудно сказать. В Польше опять во все паруса раздувается антироссийская ксенофобия, и генерал Ярузельский вполне может стать жертвой политической конъюнктуры взбесившихся политиков. Что ж, по крайней мере, для него самого это совсем не новость. Сегодня генерал не расположен к обстоятельным беседам с журналистами. Немалых сил как физических, так и духовных потребует от него процесс, только на этом он сейчас сконцентрирован, что, разумеется, можно понять…
Войцех Ярузельский – бывший президент (1989-1990), председатель Государственного совета (1985-1989) и премьер-министр (1981-1989), первый секретарь ЦК Польской объединенной рабочей партии (1981-1989), генерал армии в отставке. Его, а также восемь его соратников, чей возраст давно перевалил за восемьдесят, – самому Ярузельскому 6 июля с.г. исполнилось 85 лет! – обвиняют в руководстве преступным сообществом – Военным советом национального спасения, который возник в государстве после введения в декабре 1981 года военного положения.
Чем закончится этот «экскурс в историю», сегодня трудно сказать.
В Польше опять во все паруса раздувается антироссийская ксенофобия, и генерал Ярузельский вполне может стать жертвой политической конъюнктуры взбесившихся политиков. Что ж, по крайней мере, для него самого это совсем не новость.
Сегодня генерал не расположен к обстоятельным беседам с журналистами. Немалых сил как физических, так и духовных потребует от него процесс, только на этом он сейчас сконцентрирован, что, разумеется, можно понять… – В Польше есть люди, которым почему-то кажется: чем хуже будет России, тем лучше заживут поляки, и наоборот. Что вы думаете об этом?
– При мне – я имею в виду период, когда был у власти, – о Советском Союзе, который включал тогда и Российскую Федерацию, можно было говорить либо только хорошее, либо молчать. Сейчас ситуация изменилась кардинально: говорить можно либо только плохое, либо опять же лучше молчать. Та, прежняя ситуация и сегодняшняя – все это дурь человеческая!.. Говорить во все времена нужно то, что есть.
– А что есть?
– Прежде всего 600 тысяч смертей... Столько советских воинов полегло на польской земле во Второй мировой войне. Сегодня поговаривают, что они не освобождали, а завоевывали нашу страну. Это бред. Я ведь сам воевал и знаю: именно Россия спасла поляков от полного истребления. А сегодня некоторые из наших детей почитают за особую доблесть отрывать головы памятникам освободителей. Они считают, что тем самым восстанавливают какую-то «историческую справедливость», не понимая, что как раз ее-то и губят, если понятие справедливости вообще уместно в такой варварской ситуации.
– Пан генерал (Ярузельский не любит обращения «пан президент», хотя это звание в Польше, как и в Америке, пожизненное. – М.С.), вы верите в Бога?
– Тут нет однозначного ответа. Видите ли, сам я из глубоко верующей семьи – крещеный, естественно... Учился в гимназии, где преподавали ксендзы. Но со временем моя вера в Иисуса Христа, как всемогущего защитника человеческого, стала таять как-то. Этому способствовали многие жизненные обстоятельства не самого приятного, скажем так, и уж точно – совершенно несправедливого толка.
– Например?
– Однажды дождливой осенью в окна нашего дома постучали люди с винтовками и приказали: «Собирайтесь, живо!» Это, между прочим, были красноармейцы. Сотни людей они согнали в вагоны для скота и без всяких объяснений повезли нас в Сибирь. Там уже никаких священников, костелов и даже церквей я не видел.
– За что же вас так жестоко? Какое-то объяснение вы для себя хотя бы нашли?
– Сибирь – «награда» за дворянское происхождение нашей семьи. Это случилось после вторжения Германии и СССР в Польшу в 1939 году. (В соответствии с секретным дополнением к Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом территория Польши была поделена между Германией и Советским Союзом, а также Литвой и Словакией. – М.С.) Депортация касалась не всех, а лишь высших слоев общества. Нас, видимо, причислили к оным.
– Видимо, были на то основания?
– Были определенные опасения на счет нашей семьи – это точно. Ведь мой дед по отцу – участник Польского восстания против русского царя в январе 1863 года. Он боролся за возрождение Речи Посполитой, которая потеряла свою независимость и была поделена между Россией, Австрией и Пруссией еще на исходе XVIII столетия... Так что дед первым из нашей семьи проторил в Сибирь свою тропку. Его сослали на 12 лет, и он отбарабанил их «от звонка до звонка». Другого моего деда, по маминой линии, чудом не повесили большевики в 1920-м. Отец воевал за белополяков – в нашей семье этот факт вспоминался всегда с улыбкой.
– Чего уж тут такого смешного?
– Сам не знаю. Для меня с детства русские, а тем более большевики, были чем-то ужасным... Потом я и сам оказался в Сибири, где несколько лет пилил вековую тайгу. Казалось, большего противника русских и этой страны получиться из меня не могло. Но в результате вышло наоборот. Я прикипел к России всем сердцем и уверен, что до последних дней своих буду с особым трепетом относиться к этой стране и ее людям.
– Где логика?
– А в этом и заключается настоящая логика жизни. В сибирской тайге я, 16-летний пацан, был поставлен работать лесорубом. Далеко не все сразу у меня получалось как надо. А тут еще холод собачий, голод... И я бы непременно погиб, если б не оказались рядом со мной тогда нормальные, добросердечные люди. Я был даже какое-то время поражен, что это и есть русские, – мне-то родители рисовали монстров каких-то с рогами и хвостами... Особенно понравилось, что русские никогда не скажут: а, ты поляк, значит, хуже. Как у нас в Польше бывало: вот евреи, вот белорусы, а это и вовсе ваньки – о, совсем никуда не годные люди!..
– Пан генерал, вы прекрасно говорите по-русски!
– В Сибири мне сразу сказали: парень, выучить русский язык несложно. Ты только желание прояви, сам не заметишь, как станешь говорить по-русски. Общение с доброжелательными людьми, конечно, способствовало быстрому освоению языка. Но при этом я и сам старался: стоило только попасть под теплую крышу – сразу старался что-нибудь почитать. Буква за буквой, одно слово понимал, другое нет, но я упрямо продирался сквозь джунгли русского языка. Так осилил Толстого, Тургенева, Чехова. И постепенно осознал, насколько прекрасна у русских душа...
– Невероятно: вас убивали, а вы душой мучителей восторгались...
– Но так было. Как русские говорят: слова из песни не выкинешь. А люди везде разные.
– Хороша сибирская песня под стук топоров, визг пил и завывание вьюги!..
– Я не в обиде. Это была моя школа жизни, и я считаю, что нормально прошел ее. Окреп, возмужал. А потом немцы напали на Советский Союз. Мне доверили оружие – этого не забыть. В 43-м под Рязанью окончил пехотное училище и оказался в Войске Польском.
– Об этом в нашей стране известно в основном по фильму «Четыре танкиста и собака».
– Да, смешная история... Только в жизни все было, конечно, не так лихо и просто. Это ж война... Хотя дружба очень многое решала на фронте. У меня был самый близкий друг, еще в Сибири сошлись – Рышард Кулеша. Оба служили в разведке. Я стал командиром конной разведки полка, а он – пехотной. Через какое-то время меня назначили начальником полковой разведки, и Рышард стал моим подчиненным. Кстати, дружбе нашей это совсем не мешало.
Мне подчинялись не только поляки – среди тех, кто воевал в нашем Войске, были русские, белорусы, украинцы. И вот форсируем Одер. А в районе старого русла реки немцы укрепили большой земляной вал, не прорваться никак и не обойти. Что делать? Ясно, требуется провести тщательную разведку, чтобы максимально точно выявить все огневые точки. Без подпоручика Кулеши не обойтись. Я послал к нему ординарца, а тот возвращается и докладывает, что подпоручик три ночи не спал и приказал хотя бы пару часов не будить. Пришлось мне идти самому, разбудить друга. Потряс его за плечо, говорю: задача больно сложная, без тебя не решим. Он все понял, поднялся и – вперед. Сто метров от блиндажа отошел, и тут на моих глазах в него угодил снаряд...
– Тяжелая доля – быть начальником друга?
– Да, я пронес этот крест на себе. А вернее, до сих пор несу. Мне не забыть того ужаса никогда. Терзаюсь я до сих пор: получается, что сам же и отправил на смерть своего верного Рышека...
– Это был самый трагичный эпизод вашей жизни?
– Таких эпизодов в моей жизни, к сожалению, много. И волком выл, и отчаянье подступало такое, что жить не хотелось... Ведь мои родители так и не вернулись из ссылки. Но однажды даже пистолет из кобуры вынул – все, думаю, пора уходить навсегда. Не могу больше... Был декабрь 1981 года. Два месяца назад я стал главой государства, и вот от меня потребовали принять решение о введении в Польше чрезвычайного положения.
– Кто конкретно потребовал – вы могли бы назвать?
– Позвонил Брежнев, видный деятель сами знаете чего и кого. Начал разговор тепло, задушевно, упомянул про мой фронтовой путь, назвав его славным. Заметил, что и сам фронтовик, стал говорить о дружбе фронтовой и простой человеческой. Много рассуждал на эту тему: и что вместе держаться надо, и чтобы друг за друга стоять горой в радости и печали... После такого спича в голосе Леонида Ильича появился металл, и уже тоном начальника он выразил надежду, что никто из нас не позволит демонтировать социалистический строй. Наконец, совершенно определенно, прозвучала сакраментальная фраза, дословно: «Мы не оставим Польшу в беде!» От этакой заботы у меня мурашки побежали по коже.
– Вы испугались?
– Ну как сказать, фронтовики, вообще-то, народ не самый пугливый. Но я же должен был думать не только о себе, вернее, совсем не о себе... Насколько возможно спокойным голосом я сказал, что беды особой у нас нет, а на последнем пленуме ПОРП мы приняли постановление сделать еще один решительный шаг к согласию с «Солидарностью» и... народом. В трубке раздалось ворчание: «Смотрите, но с врагом нелегко договариваться...»
– Вам посчастливилось трудиться бок о бок с генеральным секретарем ЦК КПСС, председателем Президиума Верховного Совета СССР, четырежды... маршалом... ну и так далее. – Леонидом Ильичом Брежневым. В какой-то степени потрясли вас его ум, честь и совесть?
– Он был большим шутником. Однажды, когда мы встречали Брежнева на аэродроме, генсек вышел из самолета и, увидев меня, вдруг перешел на строевой парадный шаг. Ногу поднял неожиданно высоко, вперед потянул, руками изобразил отмашку... Вот, мол, смотри, генерал Ярузельский, я тоже выправку не забыл – недаром что маршал!..
– Вы ездили вместе с Брежневым на охоту, парились в бане?
– До 1981 года я не мог иметь таких близких встреч с главой СССР и соцлагеря в силу разности наших положений. Но мне известно, что Леонид Ильич, наведываясь в Польшу, охотился и выпивал порой чрезмерно. На этой почве случился даже эпизод неприятный. На съезде ПОРП оркестр, как водится, грянул «Интернационал». Вдруг Леонид Ильич поднимается из-за стола президиума и едва не бегом к музыкантам. Выхватил у дирижера палочку и сам стал дирижировать. Всех охватил ужас неописуемый, а тут еще телевидение... Для нас ведь было важно, чтобы советский руководитель пользовался в стране уважением, всячески старались поднять его авторитет, где только можно было... А он глотнул изрядно крепкого «чаю» – ну и давай руками водить!..
– Выходит, первый президент России Борис Николаевич Ельцин вовсе не так уж оригинален оказался в Берлине?
– Нельзя сравнивать. Ельцин пошутил, это всем было видно и ясно. Ну, прекрасное расположение духа у человека – почему бы не поделиться с другими? А в Польше шел съезд партии, играли «Интернационал» – это же, как считалось, святое!..
– Для вас и сегодня эта музыка многое значит?
– Перекрашиваться не хочу: годы не те, да и вообще... Чем коммунистическая идея людям не угодила, я до сих пор не пойму. Каждому по потребностям – ведь как это заманчиво! Разумеется, мы понимали, что до такого совершенства общества даже наши внуки не доживут.
– Но какие-то сроки в вашей среде высших социалистических руководителей все-таки обозначались?
– Нет, после Хрущева о сроках пришествия «светлого будущего» никто даже не заикался.
– Так ради чего же городился сыр-бор с построением идеального общества?
– Знаете, утопия тоже может иметь положительный смысл. Она стимулирует.
– Вы дружили с коллегами по соцлагерю? С кем из них вы пошли бы в разведку?
– Я со всеми дружил. Но какая может быть с ними разведка...
– Грешно смеяться над пожилыми людьми?
– Вроде того.
– Вопрос о разведке не праздный. Говорят, пан генерал, в свое время вы проиграли борьбу со спецслужбами западных стран, которые активно поддержали вашего конкурента и главного претендента на власть – рабочее движение «Солидарность»...
– Его сам Папа Римский поддерживал, что уж говорить о спецслужбах, в лице которых западные государства обеспечили «Солидарности» не только политическую поддержку, но и финансовую, и техническую. К услугам вожака движения Леха Валенсы, например, всегда наготове стояло несколько типографий. Сам он часто выезжал за рубеж, где запасался не только советами...
– Когда вы почувствовали, что договориться с «Солидарностью» не удастся и возможно только силовое решение наболевшей проблемы? С самим Лехом Валенсой вы пытались встретиться, поговорить по душам?
– На политическом горизонте Валенса возник во время политических забастовок судостроителей в августе-сентябре 1980 года. Сначала он показался мне простым рабочим, который нашел общий язык с массами и стал официальным и неформальным – одновременно! – их представителем. Были у нас и разные встречи. Первая – 10 марта 1981 года. Я был тогда еще в ранге премьер-министра, принял Валенсу как рабочего лидера. Впечатление сложилось совсем неплохое: энергичный парень-самородок, однако не помешало бы ему где-нибудь подучиться, расширить свой кругозор. Ко мне он отнесся с подчеркнутым уважением. Доложил, что сам отслужил в армии положенные два года, отмечен званием ефрейтора. А так как я – генерал, то и он, отличный солдат, готов делать все, чтобы помочь совместными усилиями вывести наше государство из кризиса.
– Что же ему или все-таки вам помешало закрепить неплохие вроде бы отношения дружбой и сотрудничеством?
– К сожалению, очень скоро мне пришлось убедиться, что Валенса говорит одно, а делает совершенно иное. Ефрейтор пожелал командовать генералом – всего-то... Допускаю, что сам лично он в то время мало что решал. Руководители «Солидарности» постановили: идем на конфронтацию, с коммунистами ни в коем случае не мириться! И все. Ефрейтор не посмел им противиться.
– Тогда вы и объявили в стране чрезвычайное положение? Вам не приснился кошмарный сон: пройдет всего несколько лет, и власть – законным путем! – придется передавать давнему знакомцу из Гданьска Леху Валенсе?
– Когда создавалась «Солидарность», один из ее лозунгов писали всюду на заборах и стенах: «Социализм – да, искажения – нет!» Бастующие, заварившие кашу члены «Солидарности» – а это миллион поляков – были за социализм. И Валенса, хотя, может быть, и не шибко-то понимал, что это такое, тоже выступал за социализм. Но когда они пришли к власти, то резко повернули на капиталистический путь. Люди оторопели. Народ желает жить лучше, но при этом работать – меньше, что в принципе невозможно на нашей земле. Боюсь, что Валенса этого до сих пор не понимает.
– А что поняли вы?
– То, что, к моему глубокому сожалению, прав я был не всегда. 13 декабря 1981 года в Польше мне пришлось ввести военное положение. Страсти были накалены до предела, возникла угроза гражданской войны, с неизбежными в таких случаях кровавыми последствиями. Я же старался всячески упредить кровопролитие, однако сделать это в полной мере все-таки не удалось. Погибли девять шахтеров, конечно же, я этого не желал. Так что я хорошо вижу ошибки, которые совершил. Многие из них были заложены в строе, который мне довелось тогда охранять. Но что теперь делать – раскаиваюсь.
– Вы говорили, что решили застрелиться. Это было до введения ЧП?
– До.
– Что же вам помешало?
– Жена и дочь. Когда я решил, что лучше уйти из жизни, чем взваливать на себя позор чрезвычайного положения, и рука уже потянулась за пистолетом, я представил неожиданно для себя лица супруги своей Барбары и дочери Моники – никого дороже их на свете у меня не было. Представил, как они будут переживать, какие страдания на них обрушатся после проявления мной такой слабины, вздрогнул и тут же дал себе команду «отставить».
– Если бы вы в тот момент знали, что вам будет предоставлена еще одна жизнь, поступили бы так же?
– Даже если бы знал, что впереди у меня еще десять жизней, все равно бы не стал стреляться. В тот момент я понял, кажется, главное: каждую жизнь нужно испить до конца.
– Почему?
– Так честнее.
– Какие надежды вы питали в связи с приходом к власти
М.С. Горбачева?
– После Андропова, Черненко, не говоря уже о Брежневе, который в последние наши встречи беседовал со мной исключительно по бумажке, Горбачев показался мне глотком свежего воздуха. Мы встретились и тут же проговорили пять часов кряду. Он первым из советских лидеров постарался искренне понять, что происходит в Польше.
– Вы чувствовали, что социализму приходит конец?
– Ни в коем случае! С Горбачевым связывались самые радужные надежды на обновление социализма. Такого же мнения придерживались и крупные политики Запада – Маргарет Тэтчер, к примеру. У меня спрашивали, способен ли Горбачев провести последовательные реформы? Если да, то возможности сотрудничества с Западом у СССР и стран соцлагеря значительно бы расширились. Поэтому когда сегодня кое-кто из бывших руководителей говорит, будто еще в 1985 году предвидел разрушение Советского Союза и содружества социалистических стран, то он просто врет! Фантасты могли такое предполагать, но политики – нет.
– Вы обиделись на Горбачева за то, что он так и не смог удержать в своих руках ситуацию?
– Да нет, мы до сих пор остаемся хорошими друзьями. Помню, как встречали его в Польше в 1989 году: столько поляков выходит приветствовать только Папу Римского!.. А у меня каждый день перед глазами и другая горбачевская картина – «Березовая роща» кисти известного русского живописца XIX века. Подарок Раисы Максимовны, он до сих пор висит в моем доме. Там все, как у Чехова: березы, а вдали дымчатый силуэт женщины...
– Как часто окутывает вас романтическое настроение?
– Как только перестаю думать о политике. Увы, это редкие минуты, очень.
– Но вы вроде бы теперь не у дел – зачем вам политика?
– Не могу без нее. Не получается.
– Интересно, а где сегодня хранится ваша знаменитая на весь мир генеральская форма?
– В шкафу.
– Ваш имидж непробиваемого человека – военный френч, черные очки, невозмутимый вид – когда-то ставил вас в один строй с такими личностями, как Фидель Кастро, Аугусто Пиночет... Вы сами видели себя третьим?
– Ничего себе сравнение!.. Фидель Кастро – человек, которого я люблю и уважаю. Пиночета считаю палачом своего народа. При чем же тут я?
– Понимаете, есть все-таки люди, которые считают вас военным диктатором...
– Да вы что, какой я диктатор! Пиночет – преступник, он совершил государственный переворот. Убил законного президента Альенде... И еще 20 тысяч ни в чем не повинных людей... Террор, пытки на протяжении многих лет сотрясали Чили. А в Польше разве было что-то подобное? Девять смертей все-таки не двадцать тысяч, хотя, конечно, и этого нужно и можно было бы избежать. При этом в Чили 10 миллионов жителей, а в Польше – 40. Но мировая общественность до сих пор почему-то поносит меня...
– Вы задумывались, что напишут о вас в энциклопедии Польши, скажем, лет через сто?
– Как всегда, все будет зависеть от того, кто будет писать. Так было и будет всегда, и с этим уже ничего не поделаешь.
– Даже если вы – президент?
– Тем более что президент.
Михаил СЕРДЮКОВ
Чем закончится этот «экскурс в историю», сегодня трудно сказать.
В Польше опять во все паруса раздувается антироссийская ксенофобия, и генерал Ярузельский вполне может стать жертвой политической конъюнктуры взбесившихся политиков. Что ж, по крайней мере, для него самого это совсем не новость.
Сегодня генерал не расположен к обстоятельным беседам с журналистами. Немалых сил как физических, так и духовных потребует от него процесс, только на этом он сейчас сконцентрирован, что, разумеется, можно понять… – В Польше есть люди, которым почему-то кажется: чем хуже будет России, тем лучше заживут поляки, и наоборот. Что вы думаете об этом?
– При мне – я имею в виду период, когда был у власти, – о Советском Союзе, который включал тогда и Российскую Федерацию, можно было говорить либо только хорошее, либо молчать. Сейчас ситуация изменилась кардинально: говорить можно либо только плохое, либо опять же лучше молчать. Та, прежняя ситуация и сегодняшняя – все это дурь человеческая!.. Говорить во все времена нужно то, что есть.
– А что есть?
– Прежде всего 600 тысяч смертей... Столько советских воинов полегло на польской земле во Второй мировой войне. Сегодня поговаривают, что они не освобождали, а завоевывали нашу страну. Это бред. Я ведь сам воевал и знаю: именно Россия спасла поляков от полного истребления. А сегодня некоторые из наших детей почитают за особую доблесть отрывать головы памятникам освободителей. Они считают, что тем самым восстанавливают какую-то «историческую справедливость», не понимая, что как раз ее-то и губят, если понятие справедливости вообще уместно в такой варварской ситуации.
– Пан генерал (Ярузельский не любит обращения «пан президент», хотя это звание в Польше, как и в Америке, пожизненное. – М.С.), вы верите в Бога?
– Тут нет однозначного ответа. Видите ли, сам я из глубоко верующей семьи – крещеный, естественно... Учился в гимназии, где преподавали ксендзы. Но со временем моя вера в Иисуса Христа, как всемогущего защитника человеческого, стала таять как-то. Этому способствовали многие жизненные обстоятельства не самого приятного, скажем так, и уж точно – совершенно несправедливого толка.
– Например?
– Однажды дождливой осенью в окна нашего дома постучали люди с винтовками и приказали: «Собирайтесь, живо!» Это, между прочим, были красноармейцы. Сотни людей они согнали в вагоны для скота и без всяких объяснений повезли нас в Сибирь. Там уже никаких священников, костелов и даже церквей я не видел.
– За что же вас так жестоко? Какое-то объяснение вы для себя хотя бы нашли?
– Сибирь – «награда» за дворянское происхождение нашей семьи. Это случилось после вторжения Германии и СССР в Польшу в 1939 году. (В соответствии с секретным дополнением к Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом территория Польши была поделена между Германией и Советским Союзом, а также Литвой и Словакией. – М.С.) Депортация касалась не всех, а лишь высших слоев общества. Нас, видимо, причислили к оным.
– Видимо, были на то основания?
– Были определенные опасения на счет нашей семьи – это точно. Ведь мой дед по отцу – участник Польского восстания против русского царя в январе 1863 года. Он боролся за возрождение Речи Посполитой, которая потеряла свою независимость и была поделена между Россией, Австрией и Пруссией еще на исходе XVIII столетия... Так что дед первым из нашей семьи проторил в Сибирь свою тропку. Его сослали на 12 лет, и он отбарабанил их «от звонка до звонка». Другого моего деда, по маминой линии, чудом не повесили большевики в 1920-м. Отец воевал за белополяков – в нашей семье этот факт вспоминался всегда с улыбкой.
– Чего уж тут такого смешного?
– Сам не знаю. Для меня с детства русские, а тем более большевики, были чем-то ужасным... Потом я и сам оказался в Сибири, где несколько лет пилил вековую тайгу. Казалось, большего противника русских и этой страны получиться из меня не могло. Но в результате вышло наоборот. Я прикипел к России всем сердцем и уверен, что до последних дней своих буду с особым трепетом относиться к этой стране и ее людям.
– Где логика?
– А в этом и заключается настоящая логика жизни. В сибирской тайге я, 16-летний пацан, был поставлен работать лесорубом. Далеко не все сразу у меня получалось как надо. А тут еще холод собачий, голод... И я бы непременно погиб, если б не оказались рядом со мной тогда нормальные, добросердечные люди. Я был даже какое-то время поражен, что это и есть русские, – мне-то родители рисовали монстров каких-то с рогами и хвостами... Особенно понравилось, что русские никогда не скажут: а, ты поляк, значит, хуже. Как у нас в Польше бывало: вот евреи, вот белорусы, а это и вовсе ваньки – о, совсем никуда не годные люди!..
– Пан генерал, вы прекрасно говорите по-русски!
– В Сибири мне сразу сказали: парень, выучить русский язык несложно. Ты только желание прояви, сам не заметишь, как станешь говорить по-русски. Общение с доброжелательными людьми, конечно, способствовало быстрому освоению языка. Но при этом я и сам старался: стоило только попасть под теплую крышу – сразу старался что-нибудь почитать. Буква за буквой, одно слово понимал, другое нет, но я упрямо продирался сквозь джунгли русского языка. Так осилил Толстого, Тургенева, Чехова. И постепенно осознал, насколько прекрасна у русских душа...
– Невероятно: вас убивали, а вы душой мучителей восторгались...
– Но так было. Как русские говорят: слова из песни не выкинешь. А люди везде разные.
– Хороша сибирская песня под стук топоров, визг пил и завывание вьюги!..
– Я не в обиде. Это была моя школа жизни, и я считаю, что нормально прошел ее. Окреп, возмужал. А потом немцы напали на Советский Союз. Мне доверили оружие – этого не забыть. В 43-м под Рязанью окончил пехотное училище и оказался в Войске Польском.
– Об этом в нашей стране известно в основном по фильму «Четыре танкиста и собака».
– Да, смешная история... Только в жизни все было, конечно, не так лихо и просто. Это ж война... Хотя дружба очень многое решала на фронте. У меня был самый близкий друг, еще в Сибири сошлись – Рышард Кулеша. Оба служили в разведке. Я стал командиром конной разведки полка, а он – пехотной. Через какое-то время меня назначили начальником полковой разведки, и Рышард стал моим подчиненным. Кстати, дружбе нашей это совсем не мешало.
Мне подчинялись не только поляки – среди тех, кто воевал в нашем Войске, были русские, белорусы, украинцы. И вот форсируем Одер. А в районе старого русла реки немцы укрепили большой земляной вал, не прорваться никак и не обойти. Что делать? Ясно, требуется провести тщательную разведку, чтобы максимально точно выявить все огневые точки. Без подпоручика Кулеши не обойтись. Я послал к нему ординарца, а тот возвращается и докладывает, что подпоручик три ночи не спал и приказал хотя бы пару часов не будить. Пришлось мне идти самому, разбудить друга. Потряс его за плечо, говорю: задача больно сложная, без тебя не решим. Он все понял, поднялся и – вперед. Сто метров от блиндажа отошел, и тут на моих глазах в него угодил снаряд...
– Тяжелая доля – быть начальником друга?
– Да, я пронес этот крест на себе. А вернее, до сих пор несу. Мне не забыть того ужаса никогда. Терзаюсь я до сих пор: получается, что сам же и отправил на смерть своего верного Рышека...
– Это был самый трагичный эпизод вашей жизни?
– Таких эпизодов в моей жизни, к сожалению, много. И волком выл, и отчаянье подступало такое, что жить не хотелось... Ведь мои родители так и не вернулись из ссылки. Но однажды даже пистолет из кобуры вынул – все, думаю, пора уходить навсегда. Не могу больше... Был декабрь 1981 года. Два месяца назад я стал главой государства, и вот от меня потребовали принять решение о введении в Польше чрезвычайного положения.
– Кто конкретно потребовал – вы могли бы назвать?
– Позвонил Брежнев, видный деятель сами знаете чего и кого. Начал разговор тепло, задушевно, упомянул про мой фронтовой путь, назвав его славным. Заметил, что и сам фронтовик, стал говорить о дружбе фронтовой и простой человеческой. Много рассуждал на эту тему: и что вместе держаться надо, и чтобы друг за друга стоять горой в радости и печали... После такого спича в голосе Леонида Ильича появился металл, и уже тоном начальника он выразил надежду, что никто из нас не позволит демонтировать социалистический строй. Наконец, совершенно определенно, прозвучала сакраментальная фраза, дословно: «Мы не оставим Польшу в беде!» От этакой заботы у меня мурашки побежали по коже.
– Вы испугались?
– Ну как сказать, фронтовики, вообще-то, народ не самый пугливый. Но я же должен был думать не только о себе, вернее, совсем не о себе... Насколько возможно спокойным голосом я сказал, что беды особой у нас нет, а на последнем пленуме ПОРП мы приняли постановление сделать еще один решительный шаг к согласию с «Солидарностью» и... народом. В трубке раздалось ворчание: «Смотрите, но с врагом нелегко договариваться...»
– Вам посчастливилось трудиться бок о бок с генеральным секретарем ЦК КПСС, председателем Президиума Верховного Совета СССР, четырежды... маршалом... ну и так далее. – Леонидом Ильичом Брежневым. В какой-то степени потрясли вас его ум, честь и совесть?
– Он был большим шутником. Однажды, когда мы встречали Брежнева на аэродроме, генсек вышел из самолета и, увидев меня, вдруг перешел на строевой парадный шаг. Ногу поднял неожиданно высоко, вперед потянул, руками изобразил отмашку... Вот, мол, смотри, генерал Ярузельский, я тоже выправку не забыл – недаром что маршал!..
– Вы ездили вместе с Брежневым на охоту, парились в бане?
– До 1981 года я не мог иметь таких близких встреч с главой СССР и соцлагеря в силу разности наших положений. Но мне известно, что Леонид Ильич, наведываясь в Польшу, охотился и выпивал порой чрезмерно. На этой почве случился даже эпизод неприятный. На съезде ПОРП оркестр, как водится, грянул «Интернационал». Вдруг Леонид Ильич поднимается из-за стола президиума и едва не бегом к музыкантам. Выхватил у дирижера палочку и сам стал дирижировать. Всех охватил ужас неописуемый, а тут еще телевидение... Для нас ведь было важно, чтобы советский руководитель пользовался в стране уважением, всячески старались поднять его авторитет, где только можно было... А он глотнул изрядно крепкого «чаю» – ну и давай руками водить!..
– Выходит, первый президент России Борис Николаевич Ельцин вовсе не так уж оригинален оказался в Берлине?
– Нельзя сравнивать. Ельцин пошутил, это всем было видно и ясно. Ну, прекрасное расположение духа у человека – почему бы не поделиться с другими? А в Польше шел съезд партии, играли «Интернационал» – это же, как считалось, святое!..
– Для вас и сегодня эта музыка многое значит?
– Перекрашиваться не хочу: годы не те, да и вообще... Чем коммунистическая идея людям не угодила, я до сих пор не пойму. Каждому по потребностям – ведь как это заманчиво! Разумеется, мы понимали, что до такого совершенства общества даже наши внуки не доживут.
– Но какие-то сроки в вашей среде высших социалистических руководителей все-таки обозначались?
– Нет, после Хрущева о сроках пришествия «светлого будущего» никто даже не заикался.
– Так ради чего же городился сыр-бор с построением идеального общества?
– Знаете, утопия тоже может иметь положительный смысл. Она стимулирует.
– Вы дружили с коллегами по соцлагерю? С кем из них вы пошли бы в разведку?
– Я со всеми дружил. Но какая может быть с ними разведка...
– Грешно смеяться над пожилыми людьми?
– Вроде того.
– Вопрос о разведке не праздный. Говорят, пан генерал, в свое время вы проиграли борьбу со спецслужбами западных стран, которые активно поддержали вашего конкурента и главного претендента на власть – рабочее движение «Солидарность»...
– Его сам Папа Римский поддерживал, что уж говорить о спецслужбах, в лице которых западные государства обеспечили «Солидарности» не только политическую поддержку, но и финансовую, и техническую. К услугам вожака движения Леха Валенсы, например, всегда наготове стояло несколько типографий. Сам он часто выезжал за рубеж, где запасался не только советами...
– Когда вы почувствовали, что договориться с «Солидарностью» не удастся и возможно только силовое решение наболевшей проблемы? С самим Лехом Валенсой вы пытались встретиться, поговорить по душам?
– На политическом горизонте Валенса возник во время политических забастовок судостроителей в августе-сентябре 1980 года. Сначала он показался мне простым рабочим, который нашел общий язык с массами и стал официальным и неформальным – одновременно! – их представителем. Были у нас и разные встречи. Первая – 10 марта 1981 года. Я был тогда еще в ранге премьер-министра, принял Валенсу как рабочего лидера. Впечатление сложилось совсем неплохое: энергичный парень-самородок, однако не помешало бы ему где-нибудь подучиться, расширить свой кругозор. Ко мне он отнесся с подчеркнутым уважением. Доложил, что сам отслужил в армии положенные два года, отмечен званием ефрейтора. А так как я – генерал, то и он, отличный солдат, готов делать все, чтобы помочь совместными усилиями вывести наше государство из кризиса.
– Что же ему или все-таки вам помешало закрепить неплохие вроде бы отношения дружбой и сотрудничеством?
– К сожалению, очень скоро мне пришлось убедиться, что Валенса говорит одно, а делает совершенно иное. Ефрейтор пожелал командовать генералом – всего-то... Допускаю, что сам лично он в то время мало что решал. Руководители «Солидарности» постановили: идем на конфронтацию, с коммунистами ни в коем случае не мириться! И все. Ефрейтор не посмел им противиться.
– Тогда вы и объявили в стране чрезвычайное положение? Вам не приснился кошмарный сон: пройдет всего несколько лет, и власть – законным путем! – придется передавать давнему знакомцу из Гданьска Леху Валенсе?
– Когда создавалась «Солидарность», один из ее лозунгов писали всюду на заборах и стенах: «Социализм – да, искажения – нет!» Бастующие, заварившие кашу члены «Солидарности» – а это миллион поляков – были за социализм. И Валенса, хотя, может быть, и не шибко-то понимал, что это такое, тоже выступал за социализм. Но когда они пришли к власти, то резко повернули на капиталистический путь. Люди оторопели. Народ желает жить лучше, но при этом работать – меньше, что в принципе невозможно на нашей земле. Боюсь, что Валенса этого до сих пор не понимает.
– А что поняли вы?
– То, что, к моему глубокому сожалению, прав я был не всегда. 13 декабря 1981 года в Польше мне пришлось ввести военное положение. Страсти были накалены до предела, возникла угроза гражданской войны, с неизбежными в таких случаях кровавыми последствиями. Я же старался всячески упредить кровопролитие, однако сделать это в полной мере все-таки не удалось. Погибли девять шахтеров, конечно же, я этого не желал. Так что я хорошо вижу ошибки, которые совершил. Многие из них были заложены в строе, который мне довелось тогда охранять. Но что теперь делать – раскаиваюсь.
– Вы говорили, что решили застрелиться. Это было до введения ЧП?
– До.
– Что же вам помешало?
– Жена и дочь. Когда я решил, что лучше уйти из жизни, чем взваливать на себя позор чрезвычайного положения, и рука уже потянулась за пистолетом, я представил неожиданно для себя лица супруги своей Барбары и дочери Моники – никого дороже их на свете у меня не было. Представил, как они будут переживать, какие страдания на них обрушатся после проявления мной такой слабины, вздрогнул и тут же дал себе команду «отставить».
– Если бы вы в тот момент знали, что вам будет предоставлена еще одна жизнь, поступили бы так же?
– Даже если бы знал, что впереди у меня еще десять жизней, все равно бы не стал стреляться. В тот момент я понял, кажется, главное: каждую жизнь нужно испить до конца.
– Почему?
– Так честнее.
– Какие надежды вы питали в связи с приходом к власти
М.С. Горбачева?
– После Андропова, Черненко, не говоря уже о Брежневе, который в последние наши встречи беседовал со мной исключительно по бумажке, Горбачев показался мне глотком свежего воздуха. Мы встретились и тут же проговорили пять часов кряду. Он первым из советских лидеров постарался искренне понять, что происходит в Польше.
– Вы чувствовали, что социализму приходит конец?
– Ни в коем случае! С Горбачевым связывались самые радужные надежды на обновление социализма. Такого же мнения придерживались и крупные политики Запада – Маргарет Тэтчер, к примеру. У меня спрашивали, способен ли Горбачев провести последовательные реформы? Если да, то возможности сотрудничества с Западом у СССР и стран соцлагеря значительно бы расширились. Поэтому когда сегодня кое-кто из бывших руководителей говорит, будто еще в 1985 году предвидел разрушение Советского Союза и содружества социалистических стран, то он просто врет! Фантасты могли такое предполагать, но политики – нет.
– Вы обиделись на Горбачева за то, что он так и не смог удержать в своих руках ситуацию?
– Да нет, мы до сих пор остаемся хорошими друзьями. Помню, как встречали его в Польше в 1989 году: столько поляков выходит приветствовать только Папу Римского!.. А у меня каждый день перед глазами и другая горбачевская картина – «Березовая роща» кисти известного русского живописца XIX века. Подарок Раисы Максимовны, он до сих пор висит в моем доме. Там все, как у Чехова: березы, а вдали дымчатый силуэт женщины...
– Как часто окутывает вас романтическое настроение?
– Как только перестаю думать о политике. Увы, это редкие минуты, очень.
– Но вы вроде бы теперь не у дел – зачем вам политика?
– Не могу без нее. Не получается.
– Интересно, а где сегодня хранится ваша знаменитая на весь мир генеральская форма?
– В шкафу.
– Ваш имидж непробиваемого человека – военный френч, черные очки, невозмутимый вид – когда-то ставил вас в один строй с такими личностями, как Фидель Кастро, Аугусто Пиночет... Вы сами видели себя третьим?
– Ничего себе сравнение!.. Фидель Кастро – человек, которого я люблю и уважаю. Пиночета считаю палачом своего народа. При чем же тут я?
– Понимаете, есть все-таки люди, которые считают вас военным диктатором...
– Да вы что, какой я диктатор! Пиночет – преступник, он совершил государственный переворот. Убил законного президента Альенде... И еще 20 тысяч ни в чем не повинных людей... Террор, пытки на протяжении многих лет сотрясали Чили. А в Польше разве было что-то подобное? Девять смертей все-таки не двадцать тысяч, хотя, конечно, и этого нужно и можно было бы избежать. При этом в Чили 10 миллионов жителей, а в Польше – 40. Но мировая общественность до сих пор почему-то поносит меня...
– Вы задумывались, что напишут о вас в энциклопедии Польши, скажем, лет через сто?
– Как всегда, все будет зависеть от того, кто будет писать. Так было и будет всегда, и с этим уже ничего не поделаешь.
– Даже если вы – президент?
– Тем более что президент.
Михаил СЕРДЮКОВ
вк
ок
youtube
telegram
ru–by
