[01] Память со знаком "OST"

А тут вдруг выдалась неожиданная оказия. Вечно простуженная и ворчливая деревенская почтальонша Шурка-Клюка как-то поутру принесла бабе Лене казенную губернскую бумагу. «Рсписуйся, Алексевна, аккуратно. Вишь, бумага-то кака важная, почет тебе выходит на старости лет...»
Казенная та бумага предписывала «гр-ке Ивановой Елене Алексеевне явиться в г. Смоленск, облсобес, для получения компенсации, как жертве нацизма, предоставленной Правительством Федеративной Республики Германии...»

Сегодня кажется, что эта земля умерла... Заросли осотом и полынью тесные лесные луговины, где веками лепились к сосновому острозубью маленькие деревушки, где люди плакали, смеялись, любили, работали от зари до зари в семь потов. Ненасытные болота жадно проглотили темные боровые проселки, после того как в смолистой глухомани смоленских лесов, словно оплывшие свечки, догорели Воробьево, Груздево, Сорокино, Хмельники, Шахматово, Клячино, Плиски, так и не поднявшиеся из пепла после иноземного нашествия и не менее губительных хрущевских «реформ». Господи, да разве перечислишь их все, пяти-, десяти-, пятнадцатиизбяные лесные островки русской жизни! И только старый мудрый ворон подолгу парит сегодня над безмолвными болотами, полянами, лесами, скорбно осеняя мертвую землю черным крестом...
Родом баба Лена из ныне упокоившегося Груздева. До войны тут было два десятка крепких рубленных изб, клуб и даже крохотный сельский магазинчик - сахар, соль, конфетки-бараночки. Жили небогато, но и не бедствовали. Что из печи на стол метнуть - всегда находилось. Да еще грибы, ягоды, бронзовые лини из лесной речушки - бери, сколько хошь, места-то заповедные, изобильные места. Ввечеру - неизменная гармошка под заливистый хохот языкастых деревенских пересмешниц, суды-пересуды, мечтания, потаенные вздохи...
Все рухнуло, рассыпалось, разлетелось вдребезги в сорок первом...
Шел о ту пору груздевской девчонке Аленке шестнадцатый год. Немцы пришли в августе. Черные мотоциклетки, подминая налитую несжатую рожь, вкатились в деревню.
* Страшно ли было? - задумчиво переспрашивает она, пожевав губами. - Да как сказать... Боялись, конечно. Тем более злые они пришли, по слухам, набили их наши в Хмельниках видимо-невидимо. А наши-то, почитай, каждую ночь мимо деревни шли - по пять, по десять человек, усталые и страсть как измученные. Ну вот, выгнали немцы нас всех из домов и давай пытать: где, мол, русское войско? А нам почем знать? Громыхает и в Плисках, и в Сорокино, и на Блудовских болотах. Начальник ихний тогда велел всем из домов выходить, вещи забирать и идти к опушке копать землянки. Тетки в голос завыли: «Смертушка пришла, не землянки, могилы себе рыть гонють...» Но Бог миловал, не побили нас. А деревню всю запалили. Приметная она, сказали, для русских пушек...
Фронт откатывался на восток. Все тише становилась артиллерийская канонада, все реже попадались шнырявшим по окрестным лесам деревенским мальчишкам изможденные окруженцы. А по осени приехали к лесным землянкам возле груздевского пепелища тупорылые машины. Немцы велели всем строиться «на регистрацию». Среди приехавших был один в штатском, в цивильной шляпе и пиджаке. Долго обходил он притихшую шеренгу, придирчиво, как коней на ярмарке, разглядывал молодежь, иных легким тычком в спину выталкивал вперед, указывая рукой на серый брезент кузова. Так и оказалась юная Аленка в немецком грузовике.
- Куда везут, чего, зачем - кто ж нам скажет! Одно чуяли - не на смерть едем. Пострелять ведь и в Груздеве всех могли. Машинами довезли до района, до Гжатска. Выгрузили на Минском шоссе, построили в колонну, по головам, как баранов, посчитали и погнали на запад, на Смоленск. Боже ж ты мой, милок, чего я насмотрелась! Все вокруг порушено, машины разбитые, броневики перевернутые - и наши, со звездами, и ихние - с крестами. Деревни сожженные, одни печи. Кони мертвые, повспухавшие. И по обе стороны дороги - убитые, много, тыщи и тыщи. Только наши. Немцы, видать, своих поубирали. И лежат-то мальчишечки совсем, окровавленные, порванные. А подметки на сапогах-то новенькие, каблуки нестоптанные. Привезли, значит, переодели, да и положили в первом бою. Бабы наши плачут, ревут в голос, немцы орут, подгоняют... Ужасть!
До Смоленска путь неблизкий - верст двести будет. Тащились дён семь. Да еще по дороге, в Вязьме, в Ярцево, в Сафоново, из деревень баб наших сгоняли. Все больше девчонки, такие, как я, али чуть поболе. Набралось нас, горемычных, тыщи, наверное, две...
На смоленском вокзале плотно, как сельдей в бочку, распихали по товарным вагонам, и пыхтящий паровоз потянул груженный смоленскими бабами товарняк в германское рабство. За спиной остались дымящаяся Белоруссия, разоренная Польша.
И вот наконец Германия. Город Штутгарт. На окраине - перевалочный лагерь, что-то вроде огромной резервации для иностранных женщин-рабочих. По сути - самая настоящая ярмарка рабов. Сюда свозили женщин со всей оккупированной Европы. Француженки, голландки, бельгийки, датчанки, польки, чешки, белоруски, русские - кого только не было!
- Жуть тогда прям со станции началась, - вспоминает баба Лена, - некоторых ведь с детьми привезли. С нами в вагоне женщина была, постарше нас, совсем зеленых. А с ней сынишка, годов пять, не боле. Грамотная женщина, по-французски, по-немецки могла, учительница из Смоленска. Так ить чего удумали, ироды - детёв у матерей отбирать!.. Выбирали беленьких и светлоглазых. Сказали, что культурных людей из них делать будут для великой, значит, Германии. Плач, крик на всех языках, оно и понятно: кто ж свою кровинушку отдасть... Мы свою учительницу чуть не вчетвером держим, она кричит, аж заходится, мальчонку солдаты потащили, он плачет, вырывается... Ужасть!.. - Баба Лена промокнула уголком платка повлажневшие глаза. - А учителка-то вырвалась, и ее немец сразу кулаком в лицо, в кровь. Поднялась, снова кинулась, кричит: «Сына, не верь им, ты не немец! Тебя зовут Павлик Карасёв! Ты русский мальчик из Смоленска!..»
...Лена и еще четырнадцать смолянок попали работать в сам Штутгарт, на швейную фабрику. Шили на фабрике погоны, нарукавные знаки, пилотки для вермахта. Поселили в бараках, по восемь человек на крохотную каморку. Немки - надзирательницы. Подъем в пять и работа до восьми, до девяти вечера. Утром давали кружку холодной бурды - эрзац-кофе (куда ж без кофе-то при европейской культуре!), в обед - миска баланды из брюквы с картофельными очистками, то же самое вечером. Русским и белорускам раздали тряпочки-ярлыки со словом «OST» и велели пришить на одежду. Чтобы видно было «восточных» рабынь издалека...
Русских и белорусских девушек поставили на самую тяжелую работу: таскать тяжеленные рулоны материи, уголь для отопления, убирать отходы, вывозить на себе двухпудовые ящики с готовой продукцией. Шили же и кроили француженки и бельгийки.
- За начальство у нас были трое мастеров-немцев. Один молодой, годов тридцати, тот самый лютый был. Ух и злыдень! Ходил всегда с палкой, и, чуть что не так, сразу - «швайн»! - и палкой по рукам. Другой к нам просто как к чуркам деревянным относился, за людей не считал. Бывалоча, на складском дворе девки наши тюки ворочают, а он штаны расстегнет и, прости Господи, нужду справляет. А был еще Клаус, вот тот душа-человек, немолодой уже, под шестьдесят. Хромой, с клюшкой ходил. Клаус по-русски говорил хорошо, он в первую войну несколько лет у нас в плену сидел. Жалел нас, «ребенками» называл. Иной раз яблок принесет, хлебца, картошечки даст потихонечку. «Аллес, - говорил, - будет гут, война кончится, поедете домой». А зимой в сорок третьем тот, что лютый был, что от фронта хоронился, совсем озверел. К француженкам он еще какое-то уважение имел, а нас совсем со свету сживать стал. Ну, вот как-то вечером все и прояснилось. Прибежала Галка, подружка моя из Витебска, кричит: «Девки, наши немца от Волги погнали! Польки радио английское слышали, что наши видимо-невидимо немчуры побили, а еще больше в полон забрали!» Вот радость-то у нас была: думали, раз войско наше наступает, скоро и здесь будут...
...Эх, девчоночки, топать еще и топать русскому солдату от Волги до Германии долгих два года!..
А потом Штутгарт начали бомбить англичане. Порой по два-три раза на дню.
- Ох и напужались мы, когда в первый раз. А после ничего, пообвыклись. Человек, он ко всему пообвыкнуть может. Как-то по весне снова налет. Сирены воют. Наш мастер, а тогда тот злыдень с палкой был, заметался как заяц на покосе, глаза вылупил... Тут и самолеты летят, низко-низко. А на крыльях - звезды. И радость у нас такая - за два, почитай, года, впервой своих увидели, и страшно – а ну как своей же бомбой убьют...
Но наших смоленские девчата так и не дождались. В апреле сорок пятого Штутгарт заняли союзники. Ох и «повезло» девчонкам с освободителями...
- Знаешь, кто нас освобождал? Мароки (марокканцы, африканские колониальные части в составе французской армии. - А.Ч.). Ох и звери! Черные, как головешки, белками глаз сверкают, орут чегой-то... Все разграбили в минуту, чисто саранча. А уж к девчатам нашим как лезли - Господь не приведи! Только американцы от мароков окаянных и спасали. Однажды приехали к нам американские офицеры. Сказали, что скоро отправят всех домой, а кто хочет остаться в Германии или в Америку поехать, тот пусть пишется у них в книжечку. А что мне в той Америке делать, на чужбине? Хватит уж, хлебнула лиха в три горла, страсть как домой хочется, аж ночью снится. А две из наших всё ж записались...
Загнали нас в две теплушки и толкнули под горку: там, сказали, вас русские встретят. Вот сейчас врут в газетах, что ехать домой никто не хотел, боялись тюрьмы в России. Не знаю, может, где кто и не хотел... А у нас - только двери вагона откатили, я как увидела русских солдат, так комок к горлу. Бабы наши плачут, гроздями на офицере повисли, а он мальчишечка совсем, молоденький, тоже глаза мокрые... «Всё, - говорит, - девчата, всё кончилось, домой» - и только по головам гладит.
Однако домой поехали не сразу. До осени определили на работу в советскую танковую дивизию. Белье, обмундирование стирали, на кухне кашеварили. А осенью отправили наконец в Россию.
Первая «оплеуха» - на фильтрационном пункте в родном Смоленске. Желчный энкавэдэшник, презрительно кривя тонкие губы, едва не отправил женщин по домам пешком. А Смоленщина - это вам не Бельгия какая, от Рославля до Гжатска верст эдак сотни три топать!.. «Не барыни, чай. В Германии, небось, сладко спалось, подстилки немецкие...» Положение спас армейский полковник. Ни имени, ни фамилии баба Лена не помнит, запомнилась только Золотая Звезда Героя у него на груди. «Ты что несешь, крыса тыловая, - хмуро сказал тот полковник. - Да нам с тобой перед этими девчатами на коленях стоять надо, прощения просить за то, что мы, Красная армия, мы, мужики, их немцу в рабство отдали!» Сразу нашлись и вагоны, и паровоз...
...Дома юных узниц ждали сожженные дома, разруха, голод и набитые минами когда-то ягодные леса. И еще - проклятый ярлык «порченых». Увы, многим, нахлебавшимся оккупационного лиха, злоба застила глаза. Мол, раз были в Германии, то, «ясно дело, какаву с булками лопали да еще невесть чем занимались».
Да и с мужиками в послевоенной России было ох как туго. Страшная статистика утверждает, что из ста парней 1921-1923 годов рождения, ушедших на фронт, домой вернулись только четверо. Участь маленьких русских деревушек была еще чудовищнее, еще горше: из шестнадцати шагнувших на войну груздевских мужиков не пришел никто...
Мало-помалу поднимался после военного лихолетья совхоз. Опять же вся тяжесть непомерного труда легла на бабские плечи: я и лошадь, я и бык... Работала Лена и скотницей, и на току, и на ферме. А потом приняли в почтальонши: где на лошади, где пешком через глухие лесные топи разносить почту по окрестным деревушкам. В пятидесятых вышла замуж за сверстника Сергея из соседней крохотной деревеньки Плиски, тоже Царствие ей Небесное... Ребенка Бог дал поздно - только в шестьдесят втором родилась дочурка Раечка.
Дни, месяцы, годы - бесконечной чередой, как листья по грустной осенней речке. В пять утра - вставать по хозяйству, со скотиной управиться, в семь - на работу, и так до заката. Редкие праздники всю жизнь, наверное, помнятся. Да еще дед незадолго до смерти дурить начал - как поддаст с пенсии, заводит «песню»: «Немка, по всей Германии путалась...» Да кто ж когда понимал на Руси бабьи слезы? Сладкой ягоды уж и осенью не стало, а вот горькая - это точно, круглый год...
Тут и горбачевская «перестройка» подоспела. Все посыпалось, порушилось. Зарплату по полгода стали задерживать, с пенсиями не лучше. Воем взвыла деревня, молодежь из родных мест на сторону подалась, а старикам куда? Только на погост и осталось.
О чем тут, кажется, кроме как о хлебе насущном, думать? Но велик и загадочен ты, русский человек! Нет в тебе ни злобы, ни ожесточения - одно лишь долготерпение, доброта и скорбь...
Все свое нехитрое богатство, две старинные иконы и пару простеньких золотых сережек, баба Лена завещала ближайшему храму Всех Святых в Земле Смоленской Просиявших. Путнику – знакомому и незнакомому - всегда в этой избе дверь открыта: и обогреют, и накормят, и спать положат.
Вот только годы-гады берут свое. И память ночами точит как червь, спать не дает. «Я ить иногда ночью проснусь, а перед глазами - та вяземская дорога и парнишечки наши побитые. Может, и брат мой, Ваня, там, он ить под Вязьмой лег... Плачу и плачу...»
А совсем недавно, когда президент Белоруссии сказал, что «белорусские солдаты будут ложиться под чужие танки, но не пропустят их к Москве», баба Лена тихо плакала перед своим стареньким телевизором...
...В Смоленском облсобесе Правительство Федеративной Республики Германии оказало гражданке Ивановой Елене Алексеевне, бывшей узнице нацизма, большое уважение: в зале, в торжественной обстановке, под музыку, ей вручили денежную компенсацию. Сколько? Да какая разница! За годы каторжного труда, за голод, побои, унижения, за ежедневное «руссиш швайн», за сальные рожи «освободителей» - марокканцев.
- Саш, и что мне с этими деньгами делать? Может, пальто в городе справить, совсем ить поизносилась? Аль на похороны оставить, мне уж, чую, скоро туда, к маме, к батьке, к Ванюшке...
Не надо, баб Лен! Живи долго-долго. Ведь на таких, как ты, Земля Русская держится. А пальто мы тебе справим. Всем миром, как на Руси заведено. Обязательно справим...
Александр ЧУДАКОВ
Смоленская область